Молитва.

 

    Вечерело. Перестали свистеть пули над окопами. Побитые, измотанные бойцы в окопах меж земляных стен готовились ко сну. Над перепаханным снарядами полем тут и там взвинтились струйки дыма — готовили ужин, кто как мог. В одном из окопов, под настилом из жердей и лапника, сидели три товарища. Старый, молодой и совсем ещё юный. Саныч, тёртый вояка, который помнил еще первую войну, учил юного бойца нехитрым военным премудростям:

    — Смотри, Костя, сюда. — бормотал он колдуя над котелком: — Если картошку, значит, мельче порезать, а не целиком ложить, то и супчик быстрее сварится. Мы уже сытые спать будем, а остальные — только ложку готовить. А морковку, смотри, вот такими крупными кусками и под конец самый кидать. Тогда в ней сладость будет, в морковке-то.

    Костя сидел, зевал и кивал головой. В ушах гудело, в ногах ныло, но перед сном еще надо обязательно поужинать и почистить ружье. Иначе какая ж это война — голодным и с ненадежным оружием! Саныч скрестив ноги сел на землю, достал шитый красной нитью кисет, из нагрудного кармана вынул бумагу и начал скручивать сигаретку. Он всегда делал это очень аккуратно, сосредоточившись отмерял щепотками порции табака, ровнял, крутил. Будто медитировал. Руки его были спокойны, словно каких-то тридцать минут назад не летали пули над его головой. Словно не держали его жилистые ладони тяжелое ружье. Он затянулся сигареткой и тут же закашлял.

    Костя очнулся от дрёмы:

    — Скоро кровью начнешь харкать, бросай курить.

    — Толку бросать, если, помяни мое слово, в следующей атаке все рядком поляжем. — в разговор вмешался третий их товарищ, молодой здоровенный парень, Андрей: — А сыпани табачка, дед. 

    Он достал из котомки приспособление с двумя роликами и широкой лентой между ними, сыпанул в неё щепотку табаку, покрутил, поколдовал и скоро вынул из чудо-машинки ровнехонькую цигарку.

    — О как! — удивленно крякнул дед

    — Да, у них в городе и не таких чудес встретишь. Слышь, дед, если меня завтра того... стрельнут... ты машинку-то эту себе забери. Мне, стало быть, без надобности будет.

    — Тьфу на тебя, Андрюха. Не накликай. — Саныч перекрестился.

    Костя переспросил:

    — У них в городе? Ты же тоже городской. У вас в городе, получается.

    — Был городской, да весь вышел. — ответил Андрей, задумался: —  Сам-то я деревенский. Отправили меня по малолетству учиться в город. А там вся сила, братец. Какие хошь пушки отольют, какие хошь патроны к ним наштампуют. Нужно будет и бойцов на станках клепать наловчатся. 

    — Так ежели они нас всех убьют — удивился Костя: — Кто же им будет хлеб растить?

    — Вот, потому я за вас. Несогласный я с ними. Как трактор из города, так покупай, а если хлеб из деревни, конешно бесплатно отдавай.

    Сегодняшний бой был очень тяжелым. Многие не вернулись в окопы. Многие не смогли этим вечером зачерпнуть сломанной ложкой похлебку из разорванного снарядом котелка и почистить своё покореженную винтовку. А завтра, если не успеет подойти подкрепление, бой будет дважды жестче. Костя достал ложку и протер её рукавом. Наскоро поужинали обжигающе горячим супом, который, как и обещал Саныч, был неплох для полевых условий. Почистили ружья. И стали готовиться ко сну.

    — Конешно, конееешно. — протянул Костя пробуя на язык городской говор.

    — Вот был у нас на заводе мужик, Шолем называли... — начал вспоминать Андрей.

    — Француз? - сквозь дрёму уточнил Саныч.

    — Почему француз, наш мужик, просто он через слово «шоль» вставлял. Пойдем, шоль, обедать? Или там, ну по домам, шоль? Так и говорил. — он всхохотнул и замолчал, предаваясь воспоминаниям.

    Убаюкивающе шумели листвой деревья недалекой рощи. Из соседнего блиндажа донеслись нестройные голоса песни. Раньше песню эту на уборке в самую страду пели, а теперь вот как повернулось. Людской урожай собрали.

    — Ну и что француз этот твой? — напомнил Саныч.

    — Какой француз? — не понял Андрей.

    — Ну, Шарль этот твой.

    — А, Шоль! — и он принялся рассказывать: — Да, знакомец наболтал, будто семейный человек он был. Так себе и представляю его детей: «квадрат, шоль, гипотенузы».

    Костя похихикал ради приличия: три класса образования ничего не говорили ему о квадратах и гипотенузах.

 

    Едва затоптали костер по окопам загулял прохладный ветер. Сонливость у Кости ушла, он лег на свой бушлат, прикрылся плащом и лежал так, впитывая ночную тишину. Оглянулся, достаточно ли темно вокруг, закрыл глаза и приступил к ритуалу, которым занимался уже последние несколько дней. Он пытался молиться:

    «Уважаемый божечка»! — начал он и тут же перекинулся в раздумья: — «Нет, это как-то глупо звучит. Уважаемый. Может дорогой? Или милый?»

    — Дорогой товарищ бог. — передразнил он сам себя и захихикал.

    — Спи давай, слышишь. — где-то в темноте заворочался Саныч.

    Костя сосредоточился. Почему-то при мыслях о боге он вспоминал свою бабушку и, пытаясь подражать ее манере речи, вставлял в свою импровизированную молитву старославянские слова. Попытался представить как молилась его бабушка:

    «Милый божечка, иже еси на небеси, прошу, не дай мне умереть.» — начал он и задумался, что он мог бы, собственно, предложить взамен: — «А я, божечка, в тебя верить начну, плюну на тех ученых, которые тебя паскудят. И в церковь буду ходить помогать с ремонтом. Пусть ранят, пусть ногу отнимут, лишь бы голова была цела.»

    Пусть инвалидом, но живым.

    Из какого-то окопа негромко раздалась грустная пьяная песня. «Промывочный спирт втихаря пьют, паскуды» — подумал Костя и тут его осенило:

    «Милый боженька, я пить совсем брошу, если не дашь умереть, ни грамма в рот не возьму, вот те крест!» — он зашевелился пытаясь перекреститься, тело ныло от холодной земли и усталости. Здесь же зарекся он от табака и от гулящих девок. Девушки Косте нравились, но помнил он и об обете безбрачия у святых людей.

    «Во имя отца и духа, аминь, боженька.» — закончил Костя. И на этих словах его окутало тепло. Словно бы что-то воздушное обняло его и приласкало. Улыбнувшись он наконец-то уснул.

    Едва забрезжил рассвет бой начался снова. Свистели пули, откуда-то из-за леса громогласно жахала артиллерия. Взлетала от взрывов родная земля, выше деревьев, выше неба. Сыпала черным дождем на головы бойцов. Где-то неистово кричали от боли, кто-то пытался командовать, да в таком гуле что «в атаку», что «назад» звучали одинаково.

    Костя лежал в грязи. Над его лицом склонился Саныч. Его щека была пробита пулей и кровь капала из этой жуткой раны на Костино лицо. Саныч кричал кому-то:

    — Смотри! Смотри как глаза-то горят! Как живой! Костик! Костя! Очнись! — дед тряс его за плечи: — Костик, потерпи чутка, я сейчас. Я тут врача видел недалеко!

    Скоро над ним склонился полковой санитар, хмуро посмотрел, тронул рукой где-то у горла, поднял взгляд:

    — Кончено. Хорони бойца.

 

    Два бойца, Саныч и Андрей, взяли Костю за ноги и потащили к наспех выкопанной яме - будущей его могиле. Также сурово кратко, по-военному, пряча слезы, попрощались с ним, закутали в плащ и забросали землей. Костя лежал в полной темноте, погребенный и не понимал что происходит. Его точно убили, вон и фельдшер подтвердил. Он и сам чувствовал рвущую горячую боль в груди, а теперь вот лежит и ничего. Словно бы одни глаза от него остались, да мысли в голове ворочаются. Костя был жив. И он оставался жив даже тогда, когда черви начали пожирать его.

 

Юйка Шуремарович, 2025