Тамара

 

Тамаре нельзя было кушать слишком много. Она это знала и вздыхала каждый раз как видела своё раздувшееся тело в зеркале. Даже свободного покроя ночнушка не скрывала жир. Брюхо натягивало розовую ткань, из рукавов торчали дряблые руки. Лицо напоминало тесто. “Я — тесто, — думала Тамара, сверля себя взглядом. — Мерзкое. Как вышло? В какой момент ты понимаешь, что ты тесто?”

Тамара не знала. Как-то всё произошло. Сначала она помнила себя худой, даже костлявой, когда всё было лёгким: не только тело, но и поступки, чувства, мысли. Потом была тяжелая работа — 90-е — но и тогда не унывала. Работала на дальнего родственника, паковала фрукты и овощи по заказам. Руки стали шершавыми и твёрдыми, как хозяйственное мыло, в пояснице будто что-то окаменело, но лёгкость мыслей оставалась. Лёгкость эта донесла её до Сергея, там до Владимира — Вовки, потом всё потонуло в шипящем шампанском, потом в резком вине, и горько-противном пиве, и водке, бьющей быстро и тяжело…

Из алкогольного угара Тамара вышла пухлой и с сыном на руках… Вернулась на работу к родственнику — тот тоже обзавёлся брюшком и семьей. С удовольствием обнаружила для себя рестораны быстрого питания. Особенно ей нравилась курица в хрустящей панировке. Было вкусно. Недорого. А если и дорого? Что с того? Никогда и не думала она о цене этой курицы, просто брела после работы к мерцающему в сумерках торговому центру, там поднималась по эскалатору на третий этаж, шла в залитый холодным светом ресторан, ждала, пока её заметят среди пёстрой толпы и спросят заученным тоном: “Что будете заказывать?..”

Потом пришла одышка, потом проблемы с сердцем. Тяжко. Надо не ходить больше, не есть. Но как? Вкусно же. И что она заедала? Что-то горькое, холодное, постылое, потраченное почти впустую. Что это?

Сегодня же был обычный зимний день. Уральское утро было серо и неприветливо, как прихожая морга. Татьяна встала с болью в коленях, позавтракала. Перед выходом на работу заглянула к сыну в комнату. Он лежал под одеялом, взъерошенный, длинный, несуразный и розовый от батареи под окном. Что-то шевельнулось в груди Тамары — ещё не угасшее и теплое — и тут же пропало. Кто-то шепнул на ухо, что это всё ради него. Хоть это не совсем неправда, но лучше так, чем никак, верно?

По морозу быстро дошла до рынка — маршрутку не брала уже второй месяц, считала, что так полезнее для фигуры. Веса не сбросила, но теперь частенько болят колени…

Открыла холодный склад, накормила жирную кошку без имени, прибившуюся лет пять назад и исправно дающую потомство каждое лето. Проверила заявки, собрала коробки. Пришёл грузчик с вечным перегаром. Лениво отмерил сто килограммов картошки. Подождали хозяина — он развозил товары сам.

Пока ждали, привычно попили чай, обсудили праздники, сволочных заказчиков, сволочных политиков, что ели, грузчик посетовал на стерву-жену. Пришёл новый заказ — фрукты, орехи.

Тамара сходила за пачкой фисташек на склад к Алмазу — тот торговал семечками да орехами. Привычно пошутили с улыбкой на лице… И вроде бы не понять, радуешься чему-то или нет, или всё привычка, выхолощенное и без смысла. Но шутили. “Опять на работе спишь?” — “Тамарочка, чэго обижаэш?” и т.д. Эх! Собрала всё и домой.

Распогодилось, разлилось солнцем по снегу, и Тамара с удовольствием вдыхала свежий воздух, смотрела на шифер крыш, как он блестел. На душе потеплело… Казалось, что колючий ветер освежил жизнь её, и что вот этот-то рыхлый снег самый настоящий, а дома, рваные ветви деревьев, люди — чихни да пропадёт всё.

Дома стоял полумрак. Сына не было. Тамара выпила чаю, прибралась, долго пылесосила в комнате сына, выискивая хлебные крошки, помыла тарелки. Сходила в магазин — долго выбирала лук, картошку, ждала в очереди, встретила знакомую — мать друга сына. Обсудили, кто чем занят. Хотя разницы почти не было — сын подруги ушёл в армию, тамарин учился на бесполезную специальность — и вот Тамару уколола зависть. Чему? Отчего?..

Дома приготовила борщ. Сын придёт — поест. Прямо за компьютером.

Пришёл, поел за компьютером. Тамара зашла взять тарелки.

— Да зачем, я бы потом отнёс… — Вкусно?

Сын прикрыл микрофон на наушниках.

— Да, очень вкусно.

— Как в универе?

— Всё хорошо.

Тамара виновато улыбнулась и ушла. Подумала, что делать на ужин. Подавила голод — диета всё-таки, вспомнила, что купила кое-что, заглянула к сыну. Он почувствовал, что не один в комнате, снял наушники, повернулся:

— Да?

— Хочешь чаю? — Тамара криво улыбнулась.

— Нет, спасибо, мам.

— Я печенье новое купила, шоколадное.

Сын покачал головой.

— Точно?.. Потом не будет… Да и что у тебя в универе-то?

— Точно! Если бы я хотел чай, то попросил бы, а я не хочу. Спасибо…

Тамара закрыла дверь. Как-то всё съежилось до размера капли. Или же она капелькой стала? Всё непонятно и огромно. Как это понять? Она выглянула в окно. Вот хотя бы снег этот — как его понять?

В груди что-то треснуло. Он извинится, конечно, всегда извинялся. Но это будет рассудочно. Он поймёт, что так делать плохо, и извинится. Потому что если бы чувствовал, насколько это обидно, то сразу бы извинился, или обнял, и если бы пытался чувствовать, то согласился бы на чай, посидели бы на кухне.

А на кухне было пусто. Тогда она налила чай, достала печенье и сожрала его. Но было голодно-тоскливо, будто что-то засасывало внутри. Тогда Тамара влезла в шуршащий пуховик. Прежде чем уйти, подошла к двери в комнату сына: нервно клацали кнопки мышки, щёлкала клавиатура — щёлк, щёлк. А голод всё усиливался.

Тамара добрела до торгового центра, почти не думая, как не думала никогда, поднялась на эскалаторе на третий этаж, прошла в ресторан, сделала заказ, бездумно села в угол, на привычное место… Всё заливал холодный свет ламп, серые столы отсвечивали мёртвыми бликами. Только курица в панировке казалась настоящей, огненно-рыжей.

Тамара взяла куриную ножку из бумажного вёдрышка и впилась в неё.

Специи обожгли рот. Вкусно. Она жевала, смотря в никуда пустыми глазами…

Боже, если бы она знала, как потолстела.

 

Володькино лето

 

Володька часто-часто моргал, сидя перед компьютером. Зевнул. Перед ним лежал планшет. Юноша покрутил стилус между пальцами, нарисовал две чёрточки. Откинулся на спинку кресла, посмотрел в окно. В пелене облаков виднелась рваная дырища. В дырище сияло небо… Лето только начиналось.

Нет, это невозможно, нахмурился Володька. Взъерошил коротко стриженные волосы. Как тут работать? У окон шумят деревья, под деревьями притаился тенёк. В теньке прохлада. Взять книгу, налить кваса. Красота... Или свистнуть Таню — айда в парк. Там, как водится, лимонад и сладкая вата. Разговоры ни о чём, игра в дурака мятыми картами.

Он ещё раз посмотрел на планшет. На мониторе чернел размазанный контур будущего рисунка. Володька в сотый раз придвинул телефон, ткнул в треугольничек. Видео ожило. “Урок седьмой — как нарисовать объём”. Голос бодро объяснил, как нарисовать шар, как поставить освещение, как с помощью теней его показать. Всё у Голоса получалось живо и легко.

Володька с отвращением поставил видео на паузу. Криво нарисовал линию.

Господи! Можно услышать, как скрипят суставы в кисти. Тело моё — враг мой. Володька обмяк в кресле. Как там дальше?.. Он взял телефон. Отмотал в начало. Поднёс дрожащий палец к треугольничку. К горлу подступила дурнота. Горло!.. Точно. Вот что я про квас и лимонад мечтаю, решил Володька. Пить хочется. И то верно, першит, будто точильный камень проглотил.

На кухне тикали часики. Три часа дня. На проспекте Ленина — пекло и пылюга. Но и это не беда, подумал он. Там “Два пингвина”. Зайти под приветливый звон колокольчиков, заказать два шарика. Кисленький ананас и солёный арахис. Нет, три шарика. Ваниль или шоколад тоже хочется… Посыпать орешками… Залить карамелью… Сесть у окна и смотреть на дрожащий у асфальта воздух. И неспешно кушать ледяное мороженое. Какое оно там!.. Будто ешь застывшую метель.

Володька не заметил, что стоит на балконе, попивая молоко. Отставил стакан. Подумал о соседней комнате — там гудит компьютер, матово отсвечивает планшет. Ничего. Надо взяться. Только четвёртый день пошёл. Саморазвитие. Мотивация. Труд. Что там ещё?.. Сам же хотел научиться рисовать, давно отложил деньги на планшет. Оплатил онлайн курсы. На терпение отложить деньги нельзя. К сожалению.

По коридору шёл медленно, зачем-то щупая шершавые обои. Красивый на них узор. Когда-нибудь я такой же нарисую, подумал Володька.

В икру вступила ноющая боль. Он поморщился. Ну конечно! Как тут позанимаешься?.. С одиннадцати утра в этом проклятом кресле. Мышцы надо держать в тонусе. Так и здоровье угробишь. Он схватил ключи с комода в прихожей, натянул потёртые кеды. Выбежал из прохладного подъезда. Обошёл кирпичную хрущёвку. Открыл гаражи. Рядом со сваленными в кучу лопатами в засохших комьях земли прислонился к стене велосипед с высокой рамой.

Володька вытащил его, пощупал цепь, вытер масляные пальцы о шорты. Закрыл гараж и проехался вокруг дома. Мышцы приятно заныли.

То-то же, подумал Володька. Вот что у меня дело не шло. Тело — оно как пружина. За ним надо следить, а не то придёт в негодность.

Он остановился у подъезда, глянул на телефон.

Поставил будильник. Двадцать минут — и сразу рисовать. В груди поднялась волна радости. Двадцать минут! Целая вечность! Только вот скучно вокруг дома колесить.

Выкатил на проспект Металлургов. Людей почти не было. Дорога клонилась вниз, к набережной, где чешуйчато поблёскивала речная вода. Успею за двадцать минут? Успею… Он быстро погнал вперёд. Для скорости поехал стоя — педали мерно зажужжали. Свежий ветерок ласково трепал щёки.

Мерзко запищал будильник. Володька затормозил, выключил его. Назад пора… Посмотрел на речку, прикрывая глаза ладонью. Совсем близко — волны можно услышать! Просто посмотрю на воду и уеду. Так употеть и не почувствовать бриза на лице — обидно же...

На набережный народа было побольше. Ковыляли старики. Бесновались собаки — бегали за палками и мячами. Крупного вида мужики пили пиво, шумно гогоча. У турников толклись дети. Парочки прохаживались под ручку. Идиллия…

Володька поставил велик на подножку, сел на лавочку. Откинулся на прохладную дощатую спинку. Голову мерзко точил стыд — прохлаждаешься… Всё там бросил… Планшет… Тени… Светотени… Стилусы. “Два пингвина…” А я на минутку… А то зря педали крутил? Приехать к набережной и не насладиться видом — это уже свинство… Тут лицо будто накрыло тяжёлым одеялом.

Открыл глаза юноша с тяжёлой головой. Заснул! А как тут не заснуть? Посмотрел на телефон — полпятого!

Володька схватился за голову. Столько времени потерял! Стыдоба…

— Эй, калека, чего приуныл? — услышал он над собой. Поднял взгляд. Таня… конечно, где ей ещё быть сейчас? Тощая девочка-подросток была в серых бриджах и линялой маечке с Микки Маусом. Из-под красной кепки торчали пряди русых волос. Только бы не докопалась с вазой этой, досадно подумал юноша.

— Привет, — отозвался Володька.

— Тебя и не видно, — он бухнулась рядом, толкнула его в плечо кулаком. — Думала, ты уехал.

— Да нет, занят был. Ты что делаешь?

— Да… — она махнула рукой.

— Блин! — Володька вскочил. — У меня же дома… Мне идти пора.

— Опять отцу помощь нужна? Я с тобой!

— Да какой! Отец на даче. Там другое.

— Да? — она странно наморщила нос. — Или это потому, что я вазу разбила?

Володька повёл велосипед к проспекту. Сердито бросил:

— Да забудь ты про вазу! То старая дрянь была… Кому она нужна, ваза твоя.

— Нет, правда, — не отставала Таня. — Я думала, смогу донести. Он не сердится?

— Кто?

— Батя твой?

— Да не сердится! — скрипнул зубами Володька.

— Я не специально… — заныла Таня. — Я хотела помочь… Ваза выскользнула… и я всё убрала… все осколочки, даже порезалась...

Володька с трудом улыбнулся.

— Я так и знала, ты потому не гуляешь со мной… из-за дурацкой вазы… я думала, ты выше этого…

Володька сел на велосипед. Таня вцепилась в руль и сказала дурным голосом:

— Не пу-ущу-у-у!!

Юноша вздохнул, слез с сидушки. Сказал напряжённых голосом:

— Да не не хочу я с тобой гулять!.. Просто… Володька покрылся пятнами.

— Помнишь, я хотел планшет купить? Купил вот. Учусь рисовать. Вышел воздухом подышать.

— Уу-у-у! — у Тани засияли глаза. — Покажешь?

— Ещё чего! — похолодел Володька.

— Жалко тебе?

— Нет!

— Жалко! Вот буржуй!

— Да не жалко мне. Но не покажу.

Таня подумала немного.

— Ладно. Проводить тебя?

— Не надо.

— Ну пожалуйста! Мне очень скучно. Все уехали… Я тут с утра одна. Хоть до остановки?

Володька вздохнул. Ну что с тобой поделать, подумал он. Таня умоляюще смотрела. Толкнуть её что ли да уехать побыстрее? Не, догонит… Ноги длиннющие, бегает она, как газель. Отчаяние сдавило грудь.

— Давай хоть в тенёк отойдем, а то на пекле стоим.

Тут по спине прошёл ток. Тенёк! Тени! Планшет! Сколько я тут болтаю?

— Ладно, — выпалил Володька. — Пойдём вместе, только быстрее давай. Они зашагали по проспекту, отражаясь в широких магазинных витринах — костлявая Таня, мрачный Володька и лаково лоснящийся на солнце велосипед. Листья и пыль шуршали по тротуару, секли володькины волосатые ноги. Воздух набух. Юноша взглянул на небо — сгущается… К ночи грянет дождь.

Семь лет дружбы с Таней научили его отцеживать речевые потоки девушки, выуживать вопросы, на которые можно односложно отвечать. Да, мама уехала с папой. Да, кота забрали. Да, четвёртую неделю. Нет, в гости не звал не потому, что ненавидит её. Бабушка хорошо… Двоюродный брат приедет в августе, тогда можно и на косу скататься — понырять…

Когда Володька закрыл гараж, дождь забарабанил по крышам. Листья зашуршали следом — будто недовольно бубнили, что струи воды их несправедливо мордуют.

Конечно, пришлось пустить Таню. Она сбросила сандалии, вымыла руки.

— Я бы покушала, — сказала она. Володька открыл холодильник. Заметил, что сам дрожит от голода. Кинули на сковородку сливочного масла, лучка, следом тонко нарезанной картошечки. Разлили остатки молока. Съели быстро. Володька откинулся на стул. Прогулка на свежем воздухе, горячая пища… веки потяжелели. Отставить!..

— Тебе ответственное задание, — сказал он Тане и протянул губку. — Всё отмыть.

— Мы же вместе готовили, — сказала она недовольно.

— Не нравится — выметайся.

Таня высокомерно приняла губку.

Володька зашёл в комнату. Компьютер стоял там же. Тихо гудел… За окном лил дождь. Ветер бросался листьями, царапал ветками тополя окно. Теперь погода точно не соблазнительная.

Юноша сел за стул. Взял стилус. Включил видео. Заметил, что выучил всю инструкцию наизусть. Ну и в пень. Минуту заняла ещё одна длинная чёрточка. Рука медленно окаменела. Он вздохнул и отложил стилус. Может, другое что нарисовать?

— Я посмотрю что-нибудь на ноутбуке? — прервала размышления Таня.

— Конечно, конечно… — отозвался Володька.

— А попкорна нет?

— Есть. В буфете.

Володька снова посмотрел на планшет. Всё стёр. Сосредоточился и начал рисовать. Надо выработать привычку, вот и всё. Позаниматься ещё дней пять. Без отмазок. Глянул на часы. 19:24. Порисовал ещё. 19:27. Володька широко зевнул, щёлкнув челюстью. Перед глазами всё задрожало — вылезла слезинка. Бывает, когда зеваешь. Он смахнул её. Вспомнил, как Таня поскользнулась в подъезде, усмехнулся.

Из коридора аппетитно запахло нагретым маслом. Попкорн… Володька вздохнул. Ноги болели. С непривычки что ли… Хватит рассуждать… Эдак до рисования не дойдёшь совсем… Под ложечкой засосало — а если отложить? После фильма. А то после еды какая работа. Надо чтобы всё переварилось как следует. И тело ноет. Нужно меньше на улице бегать, вот чего. Это тоже не всегда полезно. Зачем тащиться куда-то? Размялся и всё. Так. Так. Стилус.

Да… если, значит, отсюда свет, то тут тень. Её потемнее… какая гадкая вышла! Такой даже у макаки не получится, если ей стилус дать. Володька вздохнул. Куда рисовать? Устал! Поди, айвазовские да малевичи так не уставали. У них ни велосипедов, ни попкорна не было... Или было? Володька швырнул стилус на диван, пошёл на кухню. Таня хрустела дымящимся попкорном. На экране ноутбука рвались снаряды, хрустели переломанные кости, мужественные лица обливались потом, женщины страстно вздыхали.

Володька сел рядом. Таня подвинулась. Юноша закинул в рот горсть попкорна. А что? Лето только начиналось...

 

Увольнение

 

На разбитой временем и хулиганами трамвайной остановке сидел оцинковщик Андреич. Он грел гладковыбритое лицо в предзакатном солнце и вслушивался в тревожную тоску в груди. Сегодня он собирался сказать мастеру, что хочет уволиться. Решение было тщательно взвешено, увольнительная — написана, однако отчего-то было не по себе.

Андреич вздохнул. Летом перед ночными сменами давила удушливая тревога. По молодости ещё страх был — когда мало знаешь, страшно — вдруг что не так пойдёт. Сейчас же, после двадцати лет стажа, работа казалось такой же обыденной, как чистка зубов.

Тяжело было думать о резко воняющей мылом раздевалке, гулких коридорах на пути к цеху, вони цинка от агрегата, приглушённых цветах, шуршащей спецовке. За шутливыми разговорами с другими работягами пряталась горечь о мире за проходной, где лето, шумела листва и ожидала тёплая постель и любимый пёс.

Гудок автомобиля отвлёк Андреича. У остановки стояла тёмно-зелёная девятка. Андреич мысленно попрощался с остановкой и сел вперёд. В салоне пахло нагретой пластмассой и гудела разбитная музыка.

— Дароу, — сказал Женёк и тронулся. За тонированным стеклом полетели потёртые сталинки и заросшие скверы.

— Чё ты невесёлый? — спросил Женёк.

Андреич повернулся к юноше. Тот был долговязый, несуразный, под два метра ростом, словно салон автомобиля был ему не по размеру — колени юноши почти касались руля.

— А чему радоваться? — спросил Андреич.

— Я сменщику звонил. Сегодня жесть будем катать. Пока рулон смотаешь, час идёт, — Женёк широко улыбнулся. Зубы у него были огромные и выпирали вперёд, как у лошади.

— Вот радость-то, — пробурчал Андреич. — Когда тонкий металл катают, у нас что?

— Что? — растерялся Женёк.

— У нас скорость низкая. Пока ты час спишь, знаешь сколько цинка гартуется? А мне его чистить. Хоть бы почитал должностную инструкцию.

— Ну эт вам, цинкарям. Нам ва-ще рассос! Андреич помассировал виски. Иди ты знаешь куда со своим рассосом. Что у него в башке? Предыдущий оператор выхода ушёл в другой цех полгода назад. Мужик он был неглупый, хоть и горячий. Работы не боялся. А этот — лишь бы “рассос”.

— Чё-то не вижу особой радости, — скалился Женёк. — Не всё тебе спать на смене, а?

— Уволиться я хочу, Женёк, — просто сказал Андреич.

Женёк поёрзал в кресле.

— Чё так?

— Да что на комбинате этом делать? Надоело.

— Куда пойдёшь?

— Хрен знает. Может, никуда. За горячий стаж пенсию получаю и так.

— Вот Пелик тебя задрочит, — хмыкнул Женёк.

— Старшего мастера Пеликанова моё решение не касается.

Встали на светофоре. Женёк приоткрыл дверь и сплюнул что-то тошно пахнущее.

— Опять под губу кидаешь?

— Угум.

— Тебе сколько лет-то, Жень?

— Сколько надо, — набычился тот.

— Ты не рычи, — посуровел Андреич. — Я твой старший и я тебе говорю: бросай эту хренотень. Ты и в цеху говно под губу кидаешь? Женёк не отвечал, только хмуро смотрел на дорогу из щебня. Машина выбралась на дорогу к цеху. За серым забором торчал кирпичный блок цеха с пыльными окнами. К новому цеху за десять лет начальство не удосужилось провести нормальной дороги — не говоря уже про общественный транспорт.

— Вот к тебе скоро подойдёт Пеликанов и спросит: Жень, а у нас Ильенко в отпуск пойдёт. Требуется замена. Сможешь? А ты что скажешь? Что у тебя говно под губой?

— Нужно мне на клети стоять.

— Ну и дурак, если не нужно, — вспылил Андреич. — А ты даже техинструкцию не трогал. Она для кого на посту лежит? И вместо Ильенко придётся искать сменщика.

— Ну и пусть. Мне то чё?

— Да ничё, — передразнил Андреич. — На клети стоять несладко, но там разряд выше. Плюс где сидишь? На главном посту. Там у Пашки подучишься.

— Да чё я?.. Будет он меня учить.

— Ты ещё его слушай. А если откажет, мне скажи, я ему в лоб дам. На производстве мало ли что случится. Всегда люди нужны. Ты на месяц выйдешь на клеть. Потом, когда Ильенко уйдёт повыше, насовсем у клети встанешь. А если ещё и на главный пост выучишься, совсем хорошо. Женёк ничего не говорил, но и не хмурился больше. Кивал головой. Много дури у него в голове, но парень хороший. Много молодых пришло, у всех ветер в башке, все чего-то ждут — пока им на блюдечко всё положат.

Андреич прошёл через проходную, слился в толпе с другими рабочими. Все переговаривались — чем ближе к началу смены, тем разговорчивее становились работяги. В тёплой раздевалке оцинковщик не спеша натянул грубую спецовку, до скрипа зашнуровал жёсткие ботинки, жмущие в пятках.

Бездумно, как автомат, Андреич закрыл шкафчик и прошёл в цех, принял смену, расписался на жёлтых страницах сменного журнала. Отдраенные полы металлически стучали под подошвами. Сколько раз я тут прошёл, подумал оцинковщик. И неужели скоро пройду в последний раз?

В комнате смены встречных бригада ждала мастера. У стенки сидел бледный паренёк с розоватыми щеками. Мятая спецовка была ему велика, он затравленно смотрел по сторонам.

— Андреич, — ткнул ему в бок кулаком огромный бригадир Денис.

— Здорова. Что по смене передают?

— Та ничего, — Денис почесал спутанную бороду, в которой прятались седые волоски. — Металла опять маловасто грузанули.

— Нам хватит. Сегодня катаем тоньё, скорость сниженная.

— Всё-то ты знаешь, — улыбнулся желтыми зубами Денис.

— Работа такая, — сказал Андреич. — Ладно, пойду новенького попытаю.

Андреич прошёл через комнатку, здороваясь с бригадой. Протянул руку пареньку. Тот округлил глаза и аккуратно вложил свою пятерню в лапу Андреича. Эдак-то ты жмёшь руку? Ещё и худой, как крыса блокадная.

— Вова, — сказал Андреич.

— Слава.

Андреич сел рядом. От пацана разило неуверенностью. Сразу вспомнилась своя первая смена: куда попал? что будет? а никак накосячу?

— И кем ты?

— Упаковщиком. На выход.

— А другого упаковщика и не бывает, — сказал Андреич, и Слава весь сжался. Ну куда ему на выход. В отделе кадров совсем сдурели? Куда ему двенадцать часов атлетикой заниматься?

— Ну ничего, дело нехитрое. Думать не надо, знай лопай побольше и пакуй. И не бойся Женька спрашивать. Это вон та дылда, с тобой на выходе будет.

— Я и не боюсь, — сказал Слава. А у самого глаза как у овцы на бойне.

— Ну смотри. А то тяжело это. Я буду на главном посту, цинк мешать. Видел ванну с цинком?

— Это где яма?

— Сам ты яма, — усмехнулся Андреич. — А там цинковая ванна.

Наконец зашёл мастер в чёрной спецовке. Сел за стол, расспросил сменщиков, сказал план. Говорил нудно и не спеша: полчаса есть. Рассказал о травмах за сутки с последней смены.

— Вопросы есть?

Андреич нащупал увольнительную в нагрудном кармане, поднял руку:

— Кирилл, поговорить надо.

— Останься, поговорим. Все по постам. Только сразу на пост! Никаких перекуров.

Все вышли из комнаты. Андреич сел на скрипучий стул и посмотрел мастеру в глаза. Кирилл смотрел в стол, пальцы его рук бегали по папке, загибали и разгибали жёлтые уголки документов.

— Ах да, Андреич, — вдруг сказал он. — Извини, я понимаю, ты хотел что-то сказать, но я тоже с тобой поговорить хотел. Только душно тут. Пойдёмка покурим.

Они вышли из цеха. Солнце совсем пропало, небо нежно расцвело розовой дымкой на краю горизонта. Хладная свежесть шевелила плешивую траву под сковряженным забором.

Закурили.

Андреич выпустил струю дыма. Жёсткая бумага увольнительной жгла грудь; хотелось достать её поскорее и покончить со всем.

— Пелик чего? — спросил оцинковщик.

Ну и балда, подумал Андреич. Столько раз они вот так стояли за эти годы, что слова вырвались по привычке. Какая разница, если скоро уволишься?

— Истерит, — вздохнул Кирилл. — Брака много. Ну его в жопу. Я что сказать-то хотел. Ты с Женьком едешь на смену?

Андреич кивнул.

— И как он?

— Да как, — осторожно сказал оцинковщик, не зная, к чему тот клонит. — Сходи на выход да посмотри.

— Я не про то. Ильенко подал в отпуск на осень. А там как обычно из Лысьвы партия толстяка.

— Женьку на клеть?

— Не знаю. Больше некого. Много новеньких приходит. Сменщиков почти не осталось. Тем более на клеть. Сейчас ради пары месяцев в году лишнего держать не будут…

Кирилл потёр багровую шею, словно беды бригады висели на нём цепью. — Мдээ-э… — протянул Андреич. — А новенький?

— Ты совсем мозги пробухал? — улыбнулся Кирилл. — А новенького — на выход, вместо Женька.

Андреич поперхнулся.

— Да знаю я, — виновато сказал Кирилл.

— Если как следует поднатаскать, то можно. У меня не забалуют.

— Вот-вот! — посветлел Кирилл. — Ты бы это… Ты ж тут как дедушка. Мне Денис сказал тебя попросить. Говорит, ты этот цех пускал в своё время.

— Жополиз он. Ты его меньше слушай.

Андреич тоскливо вздохнул и пощупал увольнительную.

— Так что, возьмёшься? С молодыми сейчас беда какая-то. Раньше как будто получше присылали.

— Ага, — сказал Андреич саркастически. — Кровь с молоком. Не мели чепуху, всегда присылали молодых дураков. Пока из них людей сделаешь… Кирилл затянулся последний раз и выбросил окурок.

— Устал я… — пробормотал Андреич неуверенно, не отпуская руки с увольнительной. — Покашливаю, и вообще…

В горле оцинковщика будто застряло что-то липкое.

— Да! — вспомнил Кирилл. — Так что ты хотел там?

Андреич посмотрел на лицо мастера.

— Да забыл уже. Неважно. Возьмусь я за обалдуев… Ты иди, я докурю. Когда Кирилл ушёл, Андреич уставился в растрескавшийся асфальт, потом на серую кирпичную стену цеха, за которой прошла его жизнь. Вспомнил отчего-то пустую квартиру, мятую собачонку на заправленной кровати и одинокую скамейку в сквере под сладко пахнущей липой.

Достал увольнительную, поднёс к бычку в зубах. Бумага лениво взялась огнём, стремительно почернела.

Нет мне покоя… — пробормотал Андреич, вслушиваясь в боль в костях. Выплюнул бычок, бросил остатки увольнительной на землю и вернулся в цех.

Морщины

 

День начался хорошо — с бутылки пива. Димас хлопнул её прямо у холодильника. В груди приятно потеплело. Одно слово — выходной!..

— Просыпайся, Натаха, — сказал он, заваливаясь в спальню. — А не то укушу!

Из-под одеяла торчала розовая нога с бежевой пяткой. Димас упал на колени, схватил пятку своей лапищей.

— Натаха! Последнее китайское предупреждение! Раз, два…

Он и правда открыл рот. Натаха выдернула ногу, спрятала под одеялом, недовольно застонала. Димас прополз по кровати к изголовью, фальшиво напевая:

— Не пла-а-ачь, родная… Не-е плачь...

Натаха открыла заспанные глаза. На припухшем лице лежали тусклые пряди русых волос.

— Чего тебе?

— А ты и не рада?

— Опять пьёшь, — нахмурилась жена.

— Простите, — сказал он без капли раскаяния в голосе. — Такое утречко хорошее, вот я и праздную. А ты когда проснёшься?

— Я и не сплю.

— Отличненько. А что на завтрак?

Натаха вздохнула, перевернулась на спину. Димас заметил чуть согнутые уголки губ, почувствовал её разочарование.

— Ну чегой! Любимая… — он поцеловал её в твёрдые, равнодушные губы.

— Пивом воняет, — жёстко сказала Натаха.

— Злая ты. У меня же грыжа, на втором позвоночнике… — Так он же один.

— Это вы все так думаете, — ухмыльнулся он. — Я за молоком.

— Знаю я, за каким ты молоком…

Димас вскочил, натянул сизые треники с лоснящимися коленями. Глянул в зеркало на шкафе-купе — широкое, небритое лицо, ломаный нос, толстые губы. Одно слово — бандитская рожа. Надо бы побриться, подумал он. На улице расцветало летнее утро. Димас топал мимо сумрачных палисадников. Где-то на проспекте приятно загрохотал трамвай.

Жара только занимается. И правда — выходной ведь… Он замер и посмотрел на небо. Ни облачка. Можно и на пляж. А можно и на машину — к реке, как раньше.

В животе заурчало. Вот только куплю всякого, обрадую Натаху. То-то она запищит. Искупаемся. Он похлопал брюхо. А когда-то мы туда прямо на велосипедах…

— Димка, — услышал он. — Кудась собираемся?

Это был Миронов — худой, высокий, мятый, в своей вечной рубашке в голубую полосочку.

— А я вот-с в магазин.

— Понятно.

Они постояли. Димка вдруг понял, что вот-вот сделает ошибку.

— А твоя где?

— Свалила к матери в сад, — сказал Миронов. У Димаса тут же вспыхнуло что-то в груди. Он пока ещё не понимал, что это.

— Давай что ли провожу тебя, — сказал Миронов.

В продуктовом было лениво и залежало. Он набрал картошки, лука, шашлыков. Молока в потной упаковке.

— Димка, а это… понимаешь?

Димка понял:

— И пива три по два.

— Пива? — не понял Миронов.

— Я сегодня… по делам еду. Ну и вот.

— Не обязательно же сегодня пить, ну.

— Не обязательно. Мы и не будем — так, про запас, — согласился Димас и, нервно сглотнув, сказал. — И вот поллитра. Два поллитра. Нет, не так! Литр и поллитра.

Назад шёл навеселе, будто безнаказанно сделал пакость. Сказал Миронову, что, конечно, его жена уйдёт, и он ему позвонит.

Дома пахло яичницей. Димас сел за стол, в угол, вытащил из хлебницы подсохшую буханку. Разломал и сразу обмакнул в желток. Яичница была магической — вызывала голод даже у мёртвых. Жаренная на сале, в кольцах лука.

— Чудовище, — улыбнулась жена. — А нарезать?

— Вм-фм-ф, — невнятно ответил Димас, роняя изо рта крошки на клеенку стола. — В-уф-сно.

Жена уже умылась, пригладила волосы. По привычке не завтракала. Принялась разбирать пакет. Морщинки в уголках глаз скорбно углубились, когда она услышала звон бутылок.

— Дима, — сказала она упавшим голосом. Димас ничего не сказал — рот был занят, да и вообще — я отчитываться не должен… Взрослый же человек… Что хотел — купил… Он зачем-то умоляюще посмотрел ей в глаза.

Жена, поджав губы, сложила всё в холодильник. Нашла на дне пакета упаковку шашлыков. — А это зачем?

— А это…

Димас облизал мозолистые пальцы. Огонёк в груди не угас, только разгорелся поярче, когда хмель утреннего пива развеялся. Но он не поддался. Сказал, как хотел — сюрприз. Едем на реку. Вот я и купил картошки, овощей, мяса. Да, на Белую. Ту самую.

— Дима! — радостно вскрикнула жена. — Правда?

Она ахнула, даже морщинки будто бы разгладились. Она стояла в проходе, и утренний свет как-то так засветил, что будто бы Натаха… Наташа стояла как десять лет назад — в своих шортиках, готовая ехать.

— Кого позовём?

— Да в пень!..

— Да, сами… Ой, Дима!.. — морщинки на её лице пропали. — Как хорошо!

— А чегой ты радуешься, будто эта. Сокровище моё.

— Я думала, мы опять дома останемся. А ты… Зазвонил телефон.

— Я отвечу, — сказал Димас. Жена кивнула и принялась собирать вещи. Какая она! Точно надо ехать. А то смотри — когда я ещё не выпью? Как обрадовалась...

— Алло?

— Димас, — прорвался голос Миронова сквозь треск. — Что там, уехала твоя?

Димас накрутил провод на толстый палец.

— Я… я вот что… тут так случилось.

— Ну Димка! — упал голос у Мирона. — Я что тебе?..ик! Враг какой?

— Уже хряпнул?!..

— Я тут что откопал… ик! Банку, трёшку чистого первака… Помнишь, что на проводах Лёхи пили? Вот того.

О самогоне лёхиного отца ходили легенды. Бьёт в голову, как Мухаммед Али, крепкая сволочь. Жгёт перцем, потом спишь молодцем…

— Я не могу никак, — прошептал Димас, не веря самому себе. В груди дымно жгло.

— Обижаешь, Дмитрий Семёныч. А зачем мы с тобой сегодня закупались? Ты сам говорил, у тебя… — Кто это? — спросила жена за спиной.

Димас положил трубку.

— Ошиблись, — сказал он. — Давай-ка собираться.

Жена внимательно осмотрела его.

— Что-то не так?

— Всё так, — он вытер пот со лба. — Всё так.

Он скользнул на кухню, доел яичницу. Открыл холодильник. Бутылки рядком стояли у стенки, предательски блестя в холодном свете люминесцентной лампочки. Не помня себя, Димас схватил ледяную бутылку...

Пшик, хлопок и звон крышки в мойке. Зудящие пузырьки скребут глотку. Вкусно. Ну почему так вкусно?

— Дима?.. — жена возникла в проходе.

— Дорогая, не переживай.

— Я не переживаю. Зачем ты пьёшь?.. Раз мы едем.

— Это пиво.

— Я вижу, что это, — голос жены противно поднялся. Как она мерзко смотрит! Преступник я, что ли?

— Это не преступление.

— Если тебя остановят, то преступление, — она сгорбилась; и как он не замечал этих покатостей у неё на боках? Куда она лезет со своими замечаниями?

— Я не первый год вожу же. Знаю, где проехать! По навигаторам вон!

Дим, не кричи... — у неё задрожал голос.

— Я не кричу! — у него бешено завертелись глаза. — Чего ты меня попрекаешь?! Хочу, ещё выпью! Водить умею никак. Поедем на реку твою сраную!

Жена села за стол, сжала кулачки.

— Хорошо.

Димка сжал жирные губы в одну линию. “Хорошо”. Конечно! А голос — как у мента на допросе. Корова тупая!

— Ну чего ещё?! — взвыл он. Жена непонимающе подняла глаза.

Вытащил из холодильника бутылку водки, поставил на стол.

— А ты не лезь! Поняла?

Жена кивнула и захотела встать, но Дима резко и бессмысленно, только чтобы высвободить злобу на неё, себя и вообще всё, схватил её за локоть и посадил на табурет.

— Больной! — вскрикнула она. — Ай!

Натаха вырвала руку, схватила водку и трахнула ею об пол. Бутылка разлетелась на куски, в воздухе резко завоняло спиртом. Жена выскочила в коридор. Хлопнула дверь туалета. Мерно полилась вода из крана... Шум воды успокаивал.

Димас отошёл к мойке, опёрся о неё. Хлебнул ещё пива. Тело била мелкая дрожь. Злоба прошла, вместо неё вступал стыд. И желание. Где-то в затылке дрожала маревом картинка — размазанный акварелью асфальт за окном автомобиля, песок, колкая трава, плеск воды — вата облаков — тепло под рукой — мягкий поцелуй — блеск солнца на волнах — запах шашлыков — приятная сытость — безмятежный сон в обнимку… Где это? Всё стёрто. Как стирается кожа на сгибах молодого тела. Появляются морщины.

Он вздрогнул, когда холод разлитой водки подтёк под ногу. Аккуратно собрал осколки, выбросил в мусорку. Подкрался к двери ванной. Вода всё ещё бежала. Кто-то всхлипывал. Кто-то.

В дверь позвонили. Димас открыл.

— Не ждали? — спросил Миронов, вытягивая чёрный пакет, как подарок. — А я вот он.

Димас хищно оглядел пакет. В груди трещало пламя пожара. Он пронёс сокровище на кухню. Мимо кто-то прошлёпал, вытирая покрасневшие глаза.

— О, Наташечка… ик! — удивлённо сказал Миронов. — Я думал, тебя нету… а ты есть... а ты куда?

— Я… — почему-то виновато сказала она. — К маме.

— Ты плакала никак? Это Димк-ка? Ты скажи — я ему задам. П-перцу… Наташа вышла. Хрястнул ключ в замке.

Димас вывалил мясо в соусе на сковородку. Заляпал плиту. Хрен с ним. Допил пиво, потом вдарили по соточке чёрного самогона. И ещё раз — всё-таки между первой и второй… В груди поуспокоилось. Запахло жареным мясом, зашкворчал жир, воздух на кухне стал густым, как кисель. Открыли форточку — не помогло. Вдарили снова. Закусили хлебом. Открыли водку — “для разнообразию”.

— Я не знаю, чего она, — жаловался Димка, вслушиваясь в приятный гул в голове. — С рекой этой...

— Рекой, — вторил Миронов.

— У меня есть выверенный временем план...

— План, — вторил Миронов.

— Не перебивай!.. Выверенный временем план… передвижения в пьяном виде. Выверенная временем стратегия, которая заключается в том, что мне насрать!

Миронов захохотал. Димас тоже — попытался. Не получилось. Надо ещё выпить. Выпил. Вдруг куда-то всё растворилось в тошнотворном алкогольном тумане...

Рвал зубами мясо — солёный жир бежал по губам — алый закат — стрекочут кузнечики — нет, какие кузнечики. Кузнечики на реке. Перепутал...

— Я всегда говорил, — бормотал Димас, криво улыбаясь. — Пиво с утра — шаг в неизвестное. А, Мирон?

Мирон храпел под столом. Дима осмотрелся. Загаженная кухня была одинокой, тесной и вонючей.

— Если бы ты не думал, что ты такой умный, то не казался бы таким тупым, — сказал он в пустоту.

Не смешно. Никто не смеётся. Смеётся… звонкий смех. У неё звонкий смех. Она всегда смеялась. Затошнило.

Дима встал, нетвёрдо прошёл в ванную, пустил воду. Из замызганного зеркала смотрело мятое лицо. Бандитское. Он пощупал грудь в жёстких волосах. Внутри уже не горело — дымилось пожарище.

Дверь со скрипом закрылась. Надо смазать петли… Кто это в тёмной ванной?.. Да нет, просто шумит вода. Он один… а темно. Как когда дремали на берегу. Только алые пятна бегали в темноте — солнце ласково гладило прикрытые веки...

Он спрятал лицо в морщинистых руках и гулко зарыдал без слёз.

Гражданское общество

 

В тот вечер студенты собрались у общего друга. Говорили сначала о погоде, потом о новостях в жизни каждого гостя, потом о новостях города и новостях страны, потом пиво кончилось и студенты ломали копья о политике и обществе. Было много новых гостей и поэтому разговор был увлекательным. Одним из новых гостей была Аня. Глеб заприметил Аню с самого начала вечера и ухаживал за ней.

Аня была рыжей полнотелой девушкой с молочно-белой кожей. Весь вечер они сидели рядом, касались друг друга коленями, локтями, пальцами, и Глеб с удовольствием вдыхал сладкий запах её волос.

— Это будет продолжаться пока каждый остаётся равнодушным, — громко говорил Глеб, зная, что уверенный тон идёт его тонконосому лицу и белокурым волосам до ушей; он наслаждался взглядами друзей и в особенности обжигающим взглядом Ани. — Это наша проблема. Нужно не закрывать глаза. Доносить на взяточников, поднимать шум в социальных сетях. Равнодушие — это большая проблема нашего народа.

— А я думаю, что проблема снизу, — сказал хозяин квартиры. — Не в народе, а в каждом из народа.

— Каждый из народа пьёт и ворует сам. Им нужна идея, — пылко возразил Глеб, упиваясь своим красноречием. — Как будто ты сам не знаешь. Им не на что ориентироваться в сложных ситуациях. Нужно быть смелей! В таком духе они закончили вечер и разошлись. Глеб предложил проводить Аню до дома, на что она радостно согласилась. Уютный желтый свет лампочки, запах мяса на противне, солёное послевкусие пива и мягкий шум в голове распирали Глеба радостью. Он думал о тепле и мягкости тела Ани и улыбался хорошему вечеру.

С неба, танцуя, падал сухой мелкий снег. Глеб ускорил шаг, чтобы побыстрее выйти из неосвещённого квартала. Они прошли по пустой улочке и вышли в длинный, широкий парк, освещённый золотым светом фонарей.

— Как красиво, — улыбалась Аня, разглядывая снег и деревья. Впереди чернела чугунная статуя доктора, за ней белели ледяные фигуры зверей, поставленные к новогодним праздникам.

Далеко впереди закричали матом два раза, крики гулко покатились по парку.

— У, быдло, — сказал Глеб насмешливо, хотя внутри у него сжалось.

Аня хихикнула и ускорила шаг:

— Хочу посмотреть на статуи! — сказала она. — Хочу посмотреть, как на новый год сделали. Глеб почему-то встревожился и посмотрел на боковые выходы из парка. Ему захотелось покинуть парк и не идти туда, откуда шли крики, но он ничего не сказал, боясь выглядеть трусом в глазах девушки.

Они обошли ледяные статуи и увидели чёрные фигуры людей в куртках и шапках. Они бежали к боковому выходу из парка, некоторые хватали друг друга за рукава, падали и что-то говорили.

— Школьники… — сказала Аня насмешливо. — Чего они не дома.

— Да нет, это же не школьники.

Глеб всмотрелся сквозь прутья забора и похолодел. Несколько людей возились под деревом у дороги, а один, ближе к забору, остервенело и замашисто бил по лицу человека на четвереньках.

— Они дерутся, — сказал Глеб, чувствуя, как от лица отливает кровь.

— Нет, — сказала Аня испуганно, понимая, что Глеб прав.

Из-за фигур побежал к боковому выходу ещё один человек.

— Га-а-а-а-а-а-а! — закричал он страшно, как будто хотел кого-то убить.

— Кто… кого… кто первый ударил…на... сука! — орали за забором.

— Пойдём-ка, — сказал Глеб и судорожно раздул ноздри. Видно было, что группа побольше уронила на землю троих проигравших и била их. Один из избивавших был особенно жесток: он бил лежащих ногой по лицу, ждал, пока они отползут, обходил их спереди и снова пинал по лицу.

— Надо же помочь, — неуверенно сказала Аня и пошла чуть быстрее в сторону дерущихся. Глеб взял её за руку, но не потянул, а пошёл следом, позволив вести себя. Он до смерти испугался за Аню, но не того, что с ней может что-то случиться, а того, что она пристально и внимательно смотрела на дерущихся. Ему казалось, что избивающие сейчас заметят этот взгляд и набросятся на них. Он представил, как большие чёрные тени налетают на него и бьют по лицу и мягкому телу твёрдыми, жёсткими кулаками.

— Надо полицию. Или это и есть полицейские? — спросила Аня тупо.

— Фамилия! — заорал один из избивающих. — Сука, фамилия! Фамилия твоя!.. Сказал фамилию!

— Да, полиция, — сказал Глеб дрожащим голосом. — Видишь фамилию спрашивает.

Эта фраза почему-то немного успокоила его, как будто разрешилась давняя беда и не надо больше беспокоиться.

— Это же произвол тогда. Ну надо что-то сделать, — говорила Аня, не отпуская руки Глеба. Он шёл следом, не находя сил мыслить. Он представлял только, как будет отбиваться и жалел, что решил идти через парк. “Мог остаться или вызвать такси”.

— А нет, это не полиция. Они не в форме, — сказал Глеб.

— Ты взял телефон? — спросила Аня.

— Нет, — соврал Глеб.

— Я тоже. Ну почему я не взяла телефон?

Они вышли из парка и увидели, что избивающие оставили избитых в покое и пошли вдоль забора парка от Ани и Глеба. Избитые неподвижно лежали на земле.

— Видишь, всё кончилось, — слабым голосом сказал Глеб и сделал попытку удержать девушку.

— Ну и что, бросить их? Пойдём хоть спросим.

Глеб пошёл немного охотнее, видя, что страшные люди уходят. Один из них, в широком белом шарфе, оборачивался и посматривал на избитых. Вдруг он остановился. Глебу стало жутко, что он заметит их с Аней, но тот только зажал ноздрю пальцем, высморкался и снова пошёл за остальными.

— Надо вызывать полицию, понятыми быть. Или скорую.

Юноша ничего не сказал. Он чувствовал себя уставшим и слабым, злился на Аню. Он даже возненавидел её на мгновение, подумав, что ей легко идти смело, она девушка, её не тронут и ничего ей не сделают.

Аня встала и смотрела то на Глеба, то на лежащих. Он понял, что она ждёт от него действий. Глебу стало жарко, он не знал, что сказать, как вдруг избитые начали вставать и отплёвываться.

— Ну чё ты? — сказал, шатаясь, один из них другому.

— Да нормально.

Они вдруг засмеялись и принялись отряхиваться. Глеб выдохнул, напряжение спало.

— Видишь… всё хорошо.

— Я в шоке. Кошмар.

— Неужели ты правда удивлена? — фальшиво засмеялся Глеб. — Не привыкла к такому?

— Чем это они занимаются… — всё ещё не приходила в себя девушка.

— Ну, Ань, это Урал, вечер пятницы! Это нормально. У меня дядя, это совершенно нормальный эпизод даже для него.

Он умолк, устыдившись того что соврал. Это не было нормальным для его дяди. Только один раз дядя пришёл весь в крови и с заплывшим глазом и это было жутко и болезненно.

— Ну и допустим, — продолжал Глеб, чувствуя, что это говорит не он, а как будто кто-то говорит за него его губами. — Ничего не случилось. Или даже случилось. Ты бы правда вызывала полицию?.. — Аня удивлённо посмотрела на него и он поспешно сказал. — Ну то есть ты же понимаешь, что это такое… у нас… вызывать полицию со своего телефона? И ждать?

— Конечно, я бы вызвала полицию, и ждала, и была бы понятой. Глеб густо покраснел. “Я не так сказал и она не так поняла”, — подумал он. Он-то имел в виду, что это и для тех и для других нормальный эпизод в их жизни, и всё закончилось хорошо, и вся история с полицией была бы тратой времени.

Снег густо повалил хлопьями. Серое ночное небо и огни фонарей не казались такими уютными и больше не радовали Глеба. Он протрезвел и чувствовал, как дрожат колени и как горит от стыда лицо.

Они молча дошли с Аней до проспекта и попрощались.

 

Мать

 

Данил зашёл в квартиру матери. Пахло кислятиной и пылью, стоял густой полумрак из-за всегда задёрнутых плотных штор. По звону ложечки о стекло Данил понял, что мать была на кухне и прошёл туда по длинному узкому коридору.

Старуха пила чай с вареньем. Она была маленькой и сморщенной, с короткими мышиными волосами и стальными жидко блестящими глазами.

— Грязный ты, — сказала Таисия. — Опять напачкал.

— Мам... я с рыбалки же ехал… — Данил тяжело дышал после подъема на последний этаж. — Извини... Я же тебе говорил.

— Ты? Ты ничего не говорил.

— Да как же, я звонил… — Данил умолк. Таисия смотрела на него и жевала, шевеля сиреневыми мокрыми губами. Данил почувствовал себя в западне, потому что знал, что звонил, но также знал, что никогда не убедит в этом мать, а потому снова сказал. — Извини.

— Извини? Ага, извини. А мне опять мыть полы за тобой.

— Я всё помою, мама.

У Данила пересохло в глотке. Он налил себе кипятку из чайника и громко хлебнул. Вода обожгла язык, он вздрогнул, и пару капель пролилось на пол.

— Все вы мужики одинаковые. Как твой отец безалаберный.

— Мам, зачем я тебе?

— А мне нельзя уже позвонить? У тебя же отпуск начался?

“Это ты помнишь”.

— Да.

— Сходи в магазин мне.

— Ты когда в последний раз выходила на улицу?

— Тебе сложно в магазин сходить?

— Нет, мам, я не о том. Тебе надо гулять, это полезно. Может, ты хоть со мной в магазин сходишь?

— В магазин-то? Сам иди. Я и так гуляю. Ты бы знал это если бы приезжал сюда хоть иногда.

Данил сжал зубы. Это было несправедливо. Он работал таксистом и навещал мать почти каждый день после работы, постоянно развозил родственников по её указке и возил старуху в сад летом. Но он подавил обиду и спросил:

— Так что надо купить?

Таисия продиктовала ему что купить. Данил осмотрел квартиру и понял, что нужно ещё купить мыла и порошка. Дополнительные покупки он делал тайно и на свои деньги потому что мать была скупа настолько что даже поездку в такси считала роскошью и растратой.

По дороге в магазин и обратно он успокоился. К срывам планов из-за матери он привык. Больше его раздражало, что Аню, его сестру, мать трогала редко. Сестра работала в администрации города и жила в ленинском районе, который считался самым престижным. Данил злился на это и считал, что дело в том, что Аня успешнее его и мать гордится ей больше и так же потому что мать понимала, что её квартира была сыну нужнее. Сам он ютился с женой и дочерью в крохотной конуре в промышленном районе. Мысли эти мучали его и терзали его гордость.

— Мама, это я, — громко сказал Данил в прихожей, но не услышал ответа и встревожился. Он поставил пакет на пол и прошёл в зал с телевизором. На затёртом, продавленном диване полусидела, полулежала Таисия. Она запрокинула голову на спинку дивана и постанывала.

— Мама, что такое? — спросил Данил испуганным голосом.

— Не знаю. Голова, сыночек. Болит, больно.

— Сейчас позвоню в скорую…

— Что ты, что ты! Уже было такое… давление скачет и все. Дай-ка мне мою сумочку, в комоде… Там таблетки дай, в синей коробочке.

Данил намочил тряпку (он сам не понимал зачем) и приложил ко лбу старухи и дал ей таблетки и стакан воды. Таисия отсчитала пять таблеток. Каждую таблетку старуха клала в рот дрожащими пальцами с жёлтыми ногтями и шумно, как ребёнок, запивала водой.

Старуха задремала. Пока мать спала Данил помыл полы, вынес мусор, помыл посуду и так устал, что у него вспотели усы. Когда он разбирал покупки, то услышал шаркающие шаги. Таисия ковыляла по коридору, сильно хромая. Рукой она держалась за грязно-жёлтую стену.

— Мама! — недовольно сказал Данил, помог ей дойти до кухни и усадил на табуретку. Она недобро посмотрела на сына.

— Что мама? Это что? — старуха ткнула в коробку молока на столе.

— Молоко.

— Это не молоко, это разорение. Я тебя просила купить пакет молока, не коробку. Это слишком большое.

Данил был уставшим и страх за мать прошёл, когда он увидел, как она шла и потому не сдержался и раздражённо сказал:

— Мам! Слишком большое молоко!

— Большое, большое, — с удовольствием заворчала старуха, сверкая глазами. — Тебя куда посылать? Только за смертью.

Данил подавил гнев, убрал молоко в холодильник и спросил:

— Еще что-то?

— Ничего, — сказала старуха. — Не забудь закрыться, а не как в тот раз, когда меня чуть не ограбили.

— Мама, хватит придумывать! Никогда я не забывал закрыть дверь. Снова придумала сказку и повторяешь.

Таисия махнула рукой, встала и вдруг глаза её стали беспомощными и испуганными. Нога в толстом шерстяном носке подогнулась. Таисия ухватилась за угол стола, но было поздно. Старуха упала на спину с сиплым криком и глухо стукнулась головой.

— Мама! — вскрикнул Данил и поднял старуху на ноги. Та вцепилась в его свитер крючковатыми пальцами. Влажное дыхание матери пахло малиновым вареньем и нечищеными зубами.

Данил повёл её в зал. Старуха шла и громко, визгливо вздыхала:

— Ойх! Ойх!.. Ойх!

Данил уложил её на диван и достал телефон. Таисия глубоко дышала, её желтоватое лицо покрылось испариной. Она косилась на сына и быстро спрашивала:

— Даня, ты тут? Даня?

— Тут, тут, не бойся, — отвечал ей сын, вслушиваясь в гудки в телефоне.

— Я и не боюсь, не боюсь… — успокаивалась старуха, но потом снова спрашивала. — Даня? Тут?

Доктор приехал через час. К этому времени старуха заснула, сжав руку сына тёплой высохшей рукой. Глаза она открыла спокойная и серьёзная, врачу отвечала сухо и показалась Данилу такой же как обычно.

Врач был высокий, рыжеватый мужчина с невозмутимым лицом. Он отвёл Данила в прихожую и, с жужжанием застёгивая куртку, отрывисто и мрачно говорил:

— Микроинсульт. Надо гулять. Хотя бы по дому. Что же сразу не вызвали? Нужно следить за ней. У вас есть кто?

— Нету… — ответил Данил, чувствуя, как сосёт под ложечкой. — А извините, а она не…

— Не знаю. Это по разному бывает. До свидания.

Данил тяжело вздохнул и прошёл в ванную. Из зеркала в мутных пятнах на него смотрело синюшно-бледное лицо с усами и жидкими мышиными волосами на морщинистом лбу. “Вот тебе и отпуск”, — подумал он. Данил достал телефон с растрескавшимся экраном и набрал сестру.

— Алло, толстый, — защебетала она.

— Привет. Маме плохо. Ты можешь приехать?

— Что с ней? — голос сестры стал напряжённым.

— Микроинсульт…

— Конечно приеду. После работы.

Обычно сестра увиливала от просьб заехать к матери и что-нибудь сделать. В этом Данил ей завидовал. Она поставила себя твёрдо перед остальной семьёй и никто не просил её ни о чём. Данил же делал всё для всех, а если отказывал, то чувствовал тяжелую вину.

Данил почесал небритую толстую щёку. Следить за старухой больше некому. Он в отпуске, а другие работают. Мужчина тоскливо посмотрел на жёлтый от старости кафель и больно дёрнул себя за ус. Он устыдился от того что не хотел следить за матерью. Она же просто старая женщина. “Она моя мать”.

Он вернулся в зал. Таисия сидела и смотрела перед собой.

— Ты что так долго? Что врач сказал?

— Что у тебя микроинсульт. Тебе нужно больше гулять.

— Он врёт. Я и так гуляю достаточно. При Брежневе бы такой пустомеля не работал.

— Мам, ты хочешь кушать?

— Не хочу.

— А я хочу. Пойду-ка я что-нибудь приготовлю.

— Да?.. — недоверчиво спросила старуха. — Давай-ка я сама.

Она вцепилась в диван под ногами и попыталась подняться. Диван жалобно скрипнул.

— Помоги мне… Нога онемела. Отсидела поди.

— Мам, сиди. Я сварю.

Старуха грозно посмотрела на него и снова попыталась встать. Ей удалось чуть-чуть подняться, но она сразу упала назад и охнула.

— Помоги же мне! Что ты стоишь, олух!

Данил был уставший, голодный и потому не сдержался и закричал истеричным голосом:

— Мама! Ну давай я всё брошу и буду тебя таскать! А ты готовь! Умно же! Ну!

Он подошёл к старухе и взял её за руку. Таисия вздрогнула, будто опомнилась, откинулась назад и, мотая головой, забормотала:

— Нет, нет, что ты, Данечка, нет, не надо, иди, иди готовь, ну, чего ты…

Данил отпустил руку и ушёл на кухню. Гнев ушел. Ему было и приятно, и стыдно одновременно. Приятно было потому что выпустил пар, а стыдно потому что сорвался на мать.

В холодильнике он нашёл курицу, картошку, лук и морковку и решил сварить суп. Он позвонил жене и предупредил её о том, что останется у матери. Когда суп был готов, позвонила сестра. Она сказала, что не сможет приехать сегодня и будет завтра.

Данил затосковал. Он ждал Аню. Трудно быть счастливым, когда сидишь в старой квартире с разбитой старухой, а за окном дым заводов, голые деревья и грязный снег. Только огоньки машин и окон радовали жёлтым уютным светом, но вместо радости он чувствовал от разглядывания света ещё большую тоску.

Мужчина разлил суп по тарелкам и отнёс две табуретки в зал.

— Тут есть будем? — недовольно сказала старуха, откладывая книгу. — Крошки оставим.

— Я всё уберу.

Он покрыл ноги старухи полотенцем, дал ей ложку и принялся есть горячий суп, но потом увидел, что Таисия не только не дотягивается до тарелки, но и не может сесть ровно на диване. Тогда он покрошил хлеб в суп, взял тарелку в левую руку и принялся кормить старуху.

— Дожили… — шептала старуха, дуя на горячую жижу. — Дожили… Кормить собственную мать с ложки было странно.

После Данил поел сам, включил телевизор и пошёл на кухню мыть посуду. Когда он вернулся в зал, старуха сидела в темноте с выключенным телевизором.

— Чайку бы, — сказала она. — Только на кухне. А, Даня?

Голос Таисии был заискивающим и Данил согласился потому что ему всё ещё было стыдно за то, что он накричал на неё. Он заварил чай и помог дойти старухе до кухни.

— Открой тот ящичек, — попросила старуха. Данил открыл ящичек и под стопкой расписных полотенец нашёл мешочек с конфетами.

— Заначка?

— А как же, — старуха улыбнулась, как заговорщик. — Всегда надо, на чёрный день. Придёт внучка моя, я ей дам. Ты почему Настю не привёл?

— Валю, мама, её Валя зовут.

— О Господи всемилостивый! Валю.

— Учится она, школа.

— Это дело важное. Главное, чтобы учиться хорошо. Я знаешь как в школу ходила?

— Нет, — соврал Данил, отправляя в рот ложку малинового варенья.

— За десять килОметров, — сказала старуха важно и значительно, как бы шокируя слушателя. — На лыжах по снегу. Один раз волка встретила. Иду, а он стоит и смотрит на меня. И я на него смотрю. Но мне кажется, меня уберёг Господь в тот день. Волк посмотрел-посмотрел на меня, да ушёл в чащу. И я как рванула домой!

— Ого, — сказал Данил. Сегодня он встал рано, от варенья и горячего чая его развезло и глаза мужчины слипались.

— Пойдём-ка спать, — сказала Таисия.

Данил отвёл мать в спальню и уложил, сам постелил себе на диване и уснул.

Проснулся он рано, от стука в дверь. Кости ломило, голова была тяжёлая. Данил открыл дверь. Это была его сестра. Сестре было сорок лет, она носила тяжёлое бежевое пальто. Всё в ней было пышно, от завитых светлых волос до тела. Аня обняла брата, обдав резким запахом сладких духов, и прошла с ним в спальню.

Старуха не спала. При виде Ани она расцвела и улыбнулась

— Дорогая моя, — сказала она. — Что ты приехала? Надо было себя мучать?

— Ну как не приехать, — сестра склонилась и сочно поцеловала мать в щёку. — Как ты? Я слышала, болеешь?

— Ну как не болеть в мои-то годы, — старуха улыбалась и мурчала, не находя слов. — Мхм, мхм, мхм… Как ты, как ты?

— В твои годы ещё с любовниками бывают женщины, — при этих словах Аня фальшиво засмеялась. Старуха же мурчала (“мхм, мхм, мхм”) и почти не вникала в смысл слов, только улыбалась и радовалась, потому что её любимая дочь улыбалась и радовалась.

— Я умоюсь и чай поставлю, — сказал Данил.

Он раздвинул шторы и пустил бледного света в комнаты. Тоска прошла, вернулась бодрость. Он почистил зубы зубным порошком, поставил чай и нарезал батон. Данил знал, что любимым лакомством старухи были бутерброды из батона и сладкой творожной массы.

Он намазал бутерброды и вернулся в спальню. Сестра сидела на краю кровати и, притворно улыбаясь, кивала, пока старуха что-то рассказывала.

— И даже не пытается как следует...

— Мам, пошли кушать?

Таисия недовольно посмотрела на сына и снова повернулась к Ане.

— А что ты не раздеваешься? Жарко же.

— Да мне… — сестра посмотрела на тонкие часики на запястье. — На работу скоро.

— Ну на чай хотя бы останься, — сказал Данил, чувствуя обиду за мать.

— Нет, нет, ты иди, Анечка, — заворковала старуха. — Иди, мы тут сами.

Сестра пошла в коридор. Данил догнал её и устало растёр щёки.

— Она съест меня. Вот всё надо чтобы было по её, — сказал Данил.

— Дань, у меня правда работа.

Аня и правда выглядела виноватой.

Ты посиди с ней. Ты же знаешь, она тебя больше любит.

Данил изогнул бровь, но ничего не сказал, решив, что это шутка. — Вот, — сестра протянула шуршащий пакет. — Я тут купила… Данил посмотрел на продукты.

— Спасибо. А то не хотелось в магазин идти.

— Там не только покушать. Внизу ещё клеёнка и подгузники специальные.

Мужчина расширил глаза.

— А что ты думал-то? Она еле ходит. Пока, конечно, води её на унитаз, как попросится. Ладно, я побежала.

Сестра обняла Данила и ушла.

Данил помог старухе умыться и отвёл её завтракать. По лицу матери нельзя было сказать, о чём она думает, и ему казалось, что она грустит об уходе Ани.

— Она ещё придёт, — сказал Данил.

— Конечно придёт. Полина умница.

— Какая Полина? Аня.

— Аня… — старуха прикрыла глаза и вдруг показалась Данилу очень уставшей. — Охохохо. Объелась, — старуха съела только два бутерброда и выпила полстакана чая. — Пойду-ка я… Данил вспомнил разговор с Аней и спросил:

— Мам, а тебя сводить в туалет может?

— Чего это? Я и сама смогу. Ты когда домой-то поедешь?

Данил опешил.

— Я не поеду домой. Я с тобой буду.

— Совсем заняться нечем, олух? Ну уж ладно, оставайся. Только помой посуду, прошу тебя. И не как обычно, а то разводы будут.

— Мама, вот ты не видела даже, как я мыл посуду. Про какие разводы ты говоришь?

— Да? А стаканы ты тоже мыл? Я вот чай пью и вкус мыла чувствую. Это нехорошо.

Данил заскрипел зубами, но ничего не сказал и убрал посуду со стола. Таисия встала и медленно-медленно, шаркая и останавливаясь после каждого шага, пошла в зал.

Мужчина помыл посуду и услышал, как мать позвала его из зала. Данил вышел. Старуха стояла и держалась за подлокотник дивана.

— Данил, помоги мне до туалета дойти, — сказала старуха отдуваясь. Мужчина отвёл её. Старуха шла ещё хуже, чем вчера, наваливалась на сына кулем. У туалета пришлось снимать с неё одежду. Это неприятно поразило Данила, его обжег стыд, но, посмотрев в покрытое потом, усталое и восковое лицо старухи, он почувствовал жалость вместо стыда.

Таисия села на унитаз и отпустила сына. Он принялся чистить картошку, как она снова его позвала. Данил вернулся. Старуха грустно посмотрела на него.

— Ничего, — сказала она зачем-то. — Помоги обратно дойти. Он отвёл её в зал и включил телевизор. Данил поставил сковородку с картошкой на огонь, как снова услышал старуху. Она снова стояла и держалась за подлокотник.

— В туалет, — сказала она.

Данил почувствовал гнев, но сдержался и отвёл старуху. Всё повторилось: она села на унитаз, снова позвала Данила и снова он помог ей вернуться в зал.

— Мама, пожалуйста, — сказал наконец Данил. — Почему бы тебе не надеть подгузники? Аня привезла пару.

Таисия задумалась, потом поняла смысл сказанного и насупилась, как ребёнок.

— Сами носите свои подгузники! — возмутилась она. — Я могу ходить в туалет! Если тебе лень помочь матери, то зачем вообще приехал?

“Потому что ты позвонила!” — заорал внутри себя Данил, но вслух сказал:

— Мам, ничего страшного в подгузниках нет. Это нормально.

— Тебе что угодно нормально, лишь бы мать свою угробить. Ты уже вчера купил молока, спасибо.

— Мама, я хочу приготовить обед и...

— Ты олух!

Извините, что я олух и сижу тут с тобой! — заорал Данил. — Простите покорно! Но я, я не хочу мыть тут за тобой, так что надевай подгузники. Мать охнула, схватилась за лоб и отвернулась от сына к стене. Данил замер с напряженным красным лицом. Таисия посмотрела на сына чужими глазами.

— Дай мне паспорт, — сказала старуха злобно.

— Ну какой ещё паспорт, — застонал Данил, он попытался улыбнуться, но был слишком зол.

— Мой паспорт! Куда ты его спрятал, олух?

— Не знаю. Это твой паспорт. Куда ты его дела?

Старуха зачем-то подняла подушку на диване, подняла плед, но ничего, разумеется, не нашла.

— Мама, пожалуйста, давай я сначала приготовлю покушать, мы пообедаем, а потом поищем твой паспорт.

— Не буду я здесь обедать, — старуха легла на диван и отвернулась к спинке.

“Хоть немного помолчит”, — подумал Данил, глядя на ее широкую, мягкую спину, обтянутую тканью платья с цветочками. Он вернулся на кухню, пожарил картошку, разложил её по тарелкам и вернулся в зал.

Мать тихо сопела. Тогда Данил пообедал сам, убрал остатки картошки в холодильник и сел на кресло рядом с диваном в зале. Он попытался почитать старую советскую книжку в белом шершавом переплёте и уснул.

Проснулся он когда старуха заворочалась и села на диване.

— Мама, будешь кушать?

Таисия подозрительно посмотрела на сына. Её сиреневые губы дрожали.

— Где мой паспорт? — спросила она высоким, визгливым голосом.

— Мама, ну какой паспорт! — сразу сорвался на крик Данил. — Хватит бредить!

— Я тут не останусь! — Таисия сжала кулаки. Её глаза были жидкими и мутными.

Данил потянулся к старухе, но та сжала костлявые кулаки.

— Пошёл вон!! — завизжала она хрипло. — Не подходи!

Она попыталась встать и начала падать, но Данил подхватил её под локти. Старуха закачалась, но нашла баланс и оттолкнула сына.

— Мама, пожалуйста, — сказал Данил испуганно. Он понял, что то, что говорило из старухи, было не той старухой, что отчитывала его вчера, это было что-то новое и это пугало Данила и он не знал, как иметь с этим дело.

Старуха схватила книгу которую читал Данил.

— Ну! — требовательно сказала она. — Я сейчас окно разобью и кричать буду!

— Ну зачем….

— А-а-а-а-а-а! — заголосила старуха и замахнулась в сторону окна. У Данила потемнело перед глазами, он вырвал книгу из рук матери, схватил старуху за запястья и зачем-то подтянул их к своей груди. Лицо Таисии ощерилось, потом сморщилось от боли, и она завопила:

— Помогите! Убивают!

Данил насильно усадил её на диван и отошёл. Его испугала вспышка гнева. “Это просто старая женщина. Старая женщина и всё”. Старуха вопила и вопила пока не зашлась трескучим кашлем.

— Хорошо. Хорошо! Я сейчас позвоню, — сказал Данил, чувствуя, как по носу бежит струя пота.

Таисия прищурилась. От крика и кашля её глаза покраснели и повлажнели.

— Да? Ну давай скорее, — успокоилась она.

Данил взял телефон и вышел в прихожую. Он не знал кого вызывать и набрал сестру.

— Алло. Что такое?

— Не бойся, жива. С ума сходит.

— Как с ума сходит?

— Вот так! Паспорт требует, куда-то хочет ехать, к родственникам. Чуть с кулаками не кидается.

— Ну успокой её.

— Сама успокой! — рявкнул Данил. — Приехала на час и всё. А мне терпи.

— Дань, я работаю.

Мне всё равно! Я один тут с ней, а вы все в стороне! Приезжай сейчас же или я её сдам куда-нибудь нахрен!

Он сбросил и сел на табуреточку в прихожей. В сторону зала он старался не смотреть. Он чувствовал усталость, изжогу от картошки и потную спину и смотрел на свой пыльный, вонючий пуховик и думал, что где-то там есть жизнь, а он сидит здесь в свои сорок как нянька с полубезумной старухой. Сестра приехала через час с кислой миной на лице. Она сухо поздоровалась с Данилом и прошла в зал, к старухе. Та тепло поприветствовала дочь.

— Что случилось? — громко спросила сестра. — Мне Данил на тебя жалуется.

Данил стоял у входа в зал, опёршись на косяк.

— А что? — враждебно сказала Таисия, и Данил понял, что это враждебность к нему, а не к Ане. — Я у него паспорт попросила… — Какой паспорт? Зачем тебе паспорт?

— А я гуляла и встретила их!

— Кого?

— Их! — голос старухи дрожал от гнева и обиды, она всплескивала руками и смотрела на дочь, как бы умоляя, чтобы она выслушала её и поверила ей. — Они сказали, что президент… что президент в честь девятого мая выслал продукты и деньги. И грамоту. И у меня ничего нет, значит он взял их.

Данил похолодел от ужаса, понимая, что его мать окончательно сошла с ума.

— И он в туалет не может меня сводить! И президент выслал грамоту! А я герой труда!

Данил видел, что Аня тоже испугана, но не показывала это, и говорила уверенно и доверительно.

— Мама, — сказала она с улыбкой. — Девятое мая нескоро ещё. А за прошлое девятое мая всё что ты получила мы тебе отдали. Помнишь? Там были макароны, тушёнка, конфеты.

— Да, мхм, мхм, мхм, не помню, мхм, — Таисия дёрнула себя за щёку. — А деньги?

— И деньги мы тебе отдали. И грамоту. Где грамота? Где твоя сумка?

Старуха достала из-под подушки свою оранжевую потёртую сумочку, они порылись и нашли грамоту. Таисия успокоилась.

— Вот видишь, а ты зря Даню обижаешь. Он же помогает тебе, а ты не него врёшь.

Таисия виновато посмотрела на сына, но Дане после суток с матерью казалось, что это взгляд обвиняющий и что она не только не простила его, но ещё сильнее ожесточилась за то, что он наябедничал сестре.

— Ладно, ладно, — кивнула старуха. — Ладно, Анечка, спасибо. Ты иди, я посплю.

Старуха легла и прикрыла глаза. Аня накрыла её пледом и пошла в прихожую.

— Пообедаешь? — виновато спросил Данил. Он чувствовал себя ужасно из-за того что сорвался на сестру и отвлек её от работы, но больше всего из-за того что плохо думал о ней, а она не только не была лучше и полезнее его, но и справилась со старухой.

— Нет, спасибо, — Аня мягко улыбнулась.

— Аня…

— Я понимаю, — Аня улыбнулась шире. — Звони если что.

Данил вернулся в зал и увидел, что мать сидит и смотрит на него виновато.

— Что? — спросил он.

— Ничего, — сказала она виновато. — Ничего, Даня.

Старуха легла на спину и уснула. Данил сел рядом и продолжил читать. Время от времени он посматривал на дремлющую мать и подавлял отвращение, возникающее в груди с жалостью. “Я должен любить эту женщину”. Он забыл, когда в последний раз говорил с ней, не препираясь, и о чём-то о чём должны говорить сын и мать. Это каждый раз были препирания или обвинения, которые он терпел “потому что она мать”. Что такое “мать” в действительности он забыл и потерял чувство к этому слову. Для него это была ширма в виде вредной старухи за которой прячется то самое понимание слова, которое он забыл.

Таисия привстала и снова упала на подушку. Она глухо застонала.

— Мама?

Старуха не ответила и снова попыталась привстать, но упала, и снова закричала, и крик был сильнее предыдущего.

— Что хочешь? Что-то принести?

Но старуха не отвечала. Она раскрыла глаза, громко закричала, привстав на локтях, и снова упала на спину.

Данил сидел рядом с ней всю ночь и старуха каждый раз привставала и кричала, но ему не было жалко её. Он убеждал себя что это потому что её не должно быть жаль, она же прожила долгую жизнь. Ему было и страшно, и он злился, но ничего не происходило, он не чувствовал жалости, пока наконец он не задремал и не проснулся от того что перед ним лежала бледная, мертвая старуха с приоткрытым ртом и квадратным подбородком. Его мать была мертва.

 

***

 

Это был летний жаркий день. Даня шёл с матерью за руку. Он был маленький и довольный жизнью, а его мать была высокой, сильной, красивой, и это нравилось мальчику и всё вокруг казалось бледным и нестоящим его матери. Да всё и таким и было — из-за пыли и жаркого солнца на заборах, крышах и листьях. В руке Даня держал шоколадку.

Тут что-то ударило его в ногу… вернее, он ударился о что-то на земле. Земля понеслась навстречу, мир дёрнулся… И вот он растянулся на земле.

Сначала он понял, что шоколадка выпала из руки и лежала на земле грязная и негодная. Потом что колено болит. Он открыл рот и громко заплакал — искренне, громко.

— Ну, ну, Данечка, — ласково сказала мать и подняла его на ноги, отряхнула и посмотрела в его глаза своими синими ясными глазами. Она беззвучно шевелила губами. Ей очевидно было и жалко, и смешно смотреть на своего сына.

Мальчик посмотрел вниз, на рассеченную коленку. Там была кровь, грязь; боль сильнее вступила в колено, и он зарыдал до соплей и хрипа.

— Ну, тише, пойдем.

От шока и боли и страданий он не понял, как они дошли домой, как мать поставила его на табуретку, промыла ранку, мягкими притрагиваниями полотенца осушила коленку, смазала ее зеленкой, подула на нее и уложила сына на диван.

Опомнился он в тепле. Он лежал на диване на кухне укрытый тонким пледом. Боль поутихла, мир снова был ярким и ясным.

— Проснулся? — спросила мать и подошла. Она села на корточки перед сыном. Её лицо было жалостливое и улыбающееся.

Вместо ответа Даня приподнялся на локтях и поцеловал маму сухими губами, потом лёг обратно и зевнул. Глаза сами закрывались…

— Ну спи, спи, — сказала мама. — Кто спит — тот растёт.

Эта фраза и мамино большое, круглое, розовое любимое лицо с пышными кудрями и розовыми губами и арктически голубыми глазами были последним что он запомнил прежде чем соскользнул в сладкий сон с теплом в груди.

Путь к смерти

1

Миша с хрустом откусил от перьев зеленого лука, нацепил на вилку жирный кусочек шашлыка, обмакнул его в кетчуп, отправил в рот, прожевал, запил глотком пива и улыбнулся.

— Вот! — сказал он Саше. — Вот!

С этими словами мужчина провел куцым пучком лука вокруг себя, показывая на высокие, тонкие ели, на густую зелень подлеска; тень и солнце сплелись на траве и дорожке к бунгало. У крыльца лежала на боку большая, рыжая собака. Она тяжело дышала, высунув нежно-розовый язык. Воздух был напоен запахом трав, дыма, пропитан солнцем, прошит трелями лесных птиц и все было свежо, чисто и прекрасно.

— Вот говорят, — продолжил Миша. — Что надо делать то, се, и действительно, сидишь вот, думаешь: надо это делать, надо расти, надо быть важным, положение в обществе какое-то занять. И веришь ведь это!

Саша молча жевал и слушал школьного друга. По его плечу ползла пчела.

— Потом приезжаешь вот так в лес, — Миша взял обсыпанный солью ломтик помидора. — Разжигаешь костер, мясо жаришь и… 

Он сунул в рот ломтик и прожевал его с улыбкой. Из уголка рта потекла розовая жижа и Миша вытер ее запястьем.

— И понимаешь, что это все ложь, что это не нужно тебе, что единственное, что тебе нужно, что тебе надо, это вот это… простая, вкусная еда, и!.. И больше ничего не надо, понимаешь?

Саша молчал.

2

Старухе из соседнего купе стало получше, хотя до того, как пришел доктор, она громко покашливала и стонала, и Михаил слышал это сквозь стенку. Доктор был раздражен, говорил резко и грубо: не привык, видимо, что его отвлекают.  Последнее, что он сказал, прежде чем уйти, это громогласное и строгое “Я — фельдшер, а не кардиолог! Откуда я знаю?”. 

Не спалось. Когда поезд тронулся, Михаил и Александр выпили чаю. Лампочка тускло и желто освещала морщинистые лица давних друзей. 

Сначала за окном мелькали куски домов и улиц, залитые фонарным светом, потом густо заросший пригород в рваном тумане, а после за окном стало черно… Дверь купе криво отражалась в окне… Все казалось ненастоящим, сном, мороком, потерялось время, пространство и реальность, только стучало где-то под полом и стеклянно позванивали ложечки в пустых стаканах.

— Какой грубый был фельдшер, — сказал Александр.

— Да уж. Видимо, таких бабок он насмотрелся. Или чувствует, что они симулянты, — Михаил протер красные глаза. 

— А может, ей правда плохо было…

— Внук-то еще забегал, — Михал думал о своем, — видимо, это его главная задача, чтобы бабка не окочурилась до того как приедут домой.

— А может, ей и правда плохо было. 

Михаил пожал плечами и достал телефон. Связи не было.

— Да даже если ей и показалось… — не успокаивался Александр. — Даже если на мгновение ей показалось, что она умрет. Правильно, что позвала доктора. Я бы вызвал доктора. 

Михаил завернулся в тонкое, белое одеяло, походившее на могильный саван. 

— Ты бы нет?

— Не знаю. Чего это тебя понесло?

— В таком месте умереть, — Александр показал на окно.

— Не лучше и не хуже другого. Я люблю поезда.

— Я знаю, иначе мы бы летели самолетом, а не тряслись тут. И все же. Она одна тут, эта старуха. Не только физически. Что ей внук? Они в настолько разных мирах живут… Она отживает. Буквально! И тут боль в сердце. Какая-то полка в полутемной комнате на рельсах.

Александр поежился.

— Ты драматизируешь. — сказал Михаил. — Смерти боишься?

— И боюсь! 

— Зря. Нам не скоро еще умирать. 

— Я в этом не верю. Это все отговорки полутрупов: жизнь только начинается. Уже половина жизни точно за плечами. А значит меньше, чем прожили до этого. А я это время вообще не ощутил! Как будто за секунду прошло. Как будто бы и не было этого всего.

— Ну, я, глядишь, умру первее тебя, — зевнул Михаил. — Ты приходи к смертному одру, я тебе расскажу, каково оно. Не мы первые, не мы последние.

— Да? Мне от этого почему-то не легче. Хоть в два раза больше людей померло бы. Это, кстати, еще одна присказка: не мы первые, не мы последние. А что мне другие? Я — я, а они — они… 

— Мне, кстати, Ваня подарил ту книгу, что я у него начал читать, — попробовал перевести тему Михаил.

— Кстати про это. Вот мы уехали из Петербурга. Помнишь, как здорово нам там было?

Михаил кивнул.

— Я вот подумал. Если так грустно покидать большой, красивый город и так грустно расставаться с друзьями, то насколько невыносимо покидать друзей и родных, любимых? Жизнь эту, в конце концов. Навсегда!

Они немного помолчали. Мимо окон промчался другой поезд, невидимый, но шумный. Ритмичное постукивание успокоило Александра, черты его лица помягчели, и он стал думать о другом. 

— Все-таки я был неправ, — сказал Александр с улыбкой. — Есть что-то в поездах. Еще чаю?

Михаил кивнул. Александр взял кружки и вышел из купе.

3

Михаил Иванович смотрел в потолок и не чувствовал ног под пледом. Где-то в коридоре шушукалась семья и доктор, потом закрылась дверь в квартиру… Старик осмотрел комнату: компьютерный стол с большим экраном, кресло, окно на синюшно-серую улицу. Он прищурил припухшие веки и капризно крикнул:

— Аня! Аня, задвинь шторы! 

Дверь открылась и вошел Александр Семенович.

— Чего ты кричишь? Нет Ани, они ушли в аптеку.

— Явился. Раз пришел, закрой шторы.

Александр Семенович, шаркая, прошел к шторам и задвинул их с характерным щелчком зажимов для штор по гардине.

— Ну наконец-то. От них никакого толку.

Его друг сел на стул рядом с диваном.

— Да? А говорят, ты недавно просил раскрыть занавески, потому что тебе было слишком темно.

— Болтают они много, вот что, — буркнул Михаил Иванович и сухо закашлялся. Когда кашель прошел, его друг спросил:

— Ну что, как ты?

— Тебя бы не позвали, если бы со мной все было хорошо. Болит у меня все. Ног не чувствую… 

— Все будет хорошо, — глупо сказал Александр Семенович, глядя в сторону.

— Хоть ты не начинай! — поморщился Михаил Иванович. — Я обделался вчера и утром. У меня дед так помирал. Это организм перед смертью чистится.

Его друг ничего не ответил и вздохнул.

— Так и будешь тут сидеть? Иди, принеси нам чаю. 

Александр Иванович ушел. 

Умирающий судорожно вздохнул, снова осмотрел комнату. На любимое компьютерное кресло, красивый компьютерный стол, на бежевые обои, на шторы… Там обычно лежала его собака. Три собаки у него всего было; все ушли, оставив шрамы на сердце. Старик вдруг испугался, что больше никогда не увидит улицу, ему захотелось впиться глазами в убогую, серую застройку, услышать шум проезжающих машин (это его сильнее остального пугало — в это время машины уже не ездили, а значит, он вполне мог слышать их шум днем в последний раз), и внутренний позыв заорать и позвать Александра Ивановича охолонил его… он прикусил губу и промолчал. Противно колотилось сердце.

А еще боль, мерзкая боль, точащая его тело — ветхий от времени кусок мяса — не покидает ни на секунду, только онемевшие, бесчувственные ноги не тронуты болью-сукой, но и это не спасает: наоборот, онемение это пугает Михаила Ивановича, ведь ему кажется, как будто это его тело по чуть-чуть растворяется в бездне.

Наконец пришел Александр Семенович с двумя стаканами чая и сел на стул. 

— Я не буду, спасибо, — сказал Михаил Иванович. — Не мог бы ты открыть шторы?

— Да, конечно.

Когда дело было сделано, он снова сел, отхлебнул исходящего паром чая, и неуверенно спросил:

— Доктор сказал, тебе недолго осталось.

Михаил Иванович с ненавистью в мутных глазах посмотрел на друга.

— Спасибо, — выдавил он. — Спасибо. Мои дурочки этого бы не сказали.

— Не злись, мы же об это условились сами.

— Ты вынудил меня. Своими разговорами о смерти постоянными.

— Извини, — Александр Семенович сглотнул. — Мне кажется, о смерти не думать нельзя. Кто не думает, тот дурак набитый.

— Ну, значит, я дурак набитый, — вдруг улыбнулся Михаил Иванович. 

У Александра Семеновича забегали глаза.

— А еще… Помнится, мы говорили в поезде… И ты обещал. Приходи, мол, к смертному одру, и спрашивай.

— Обещал, обещал. — слабо кивнул Михаил Иванович. — Что тебе сказать?

В боку больно закололо, так сильно, что на желтом лбу старика выступил пот. Он посмотрел на друга; захотелось огорошить его, заорать, что умирать — ужасно, больно, мерзко, хотелось испугать его насколько позволяет русская речь передать это все, и не только его напугать, но и дочь и жену, и всех, вообще всех, чтобы разделили они этот страх. Назло всем живым.   

— Как я и говорил, — проворчал Михаил Иванович. — Ничего особенного. Почти как простуда. Поскорее бы уже, а то лежать тут надоело.

Его друг ничего не сказал. Что, подумал умирающий, заметно, что вру? Ну так уточни правду. Я тебе дам. 

Александр Иванович ничего не сказал, попрощался и ушел к “своим дурочкам...” Потом вернулись жена и дочь, читали ему, поили с ложечки; вечером он снова обгадился, его помыли, одели в чистое, пахнущее свежестью и причесали, а потом все легли спать.

Старик лежал в темноте. В окне был виден кусок улицы: смутные очертания домов в желтом фонарном свете. В коридоре тикали часы, отсчитывая минуты. Вся комната была в темноте, сверху, снизу него и в соседнем доме жили сейчас другие люди и не знали, что тут, на старом диване, прощается с жизнью человек. Даже жена и дочь, казалось, смирились… Но только не он.

Потом чудовищная боль скрутила что-то в голове, шее и груди; Михаил Иванович часто-часто задышал, вспотел… господи, подумал он, как больно, как больно! Как мерзко!.. Когтистая, мерзкая лапа медленно вырывала сопротивляющуюся жизнь из дряхлого, изношенного мяса. “Хватит, отпусти, хоть на минуту, хоть на полсекунды еще дай времени, — думал он, чувствуя, как что-то, похожее на гулкий колокол, гудит в голове. — И какая разница, где умирать, в купе на полке или на диване — все одно, все мрак, ужас и несправедливость, оставьте, оставьте меня пожалуйста, хоть на минуту оста…” 

Ботинки

 

Василий Александрович вытянул ноги под холодным одеялом, укрылся до подбородка и прикрыл веки. Он повернулся на правый бок, на левый, снова на спину, подложил руки под голову и тяжело вздохнул.

Старик открыл глаза. На лиловом потолке овалом растянулось желтое пятно фонарного света. Василий Александрович зевнул, пожевал губы, подождал, пока согреются ступни, но сон не приходил.

— Ну что такое, — сказал он шёпотом, хотя в квартире был один.

Противно заныли колени. Старик вздохнул, встал с кровати, прошлёпал к низкому креслу, сел и пошкрябал выпуклыми желтыми ногтями по шершавой рогожке на подлокотнике.

Василий Александрович прикрыл глаза, но дрёма не приходила. Перед глазами мелькали обрывки воспоминаний — бесчисленные, одноцветные, от мягкого песочного оттенка до сочного зелёного, они сменяли друг друга, сливаясь в пёстрый калейдоскоп. Обрывки приглушённо мерцали, как будто застыли в слюде.

Старик открыл глаза. Лицо его собралось в угрюмую маску: сошлись лохматые брови, губы сжались в линию и сдвинули щёки назад. Снова прикрыл веки... Не помогало. Обрывки росли, обрастали цветами и запахами. Василий Александрович встал с кресла, прошаркал на кухню, щёлкнул выключателем. Успокаивающе тикали часы. Старик поставил чайник и подошёл к окну, осмотрел проспект сверху вниз.

Дорога внизу отливала графитовым блеском. Мягко горели вывески магазинов. Выше сонно чернели окна. Над крышами густо синело небо. В перевёрнутой чаше рваных облаков перламутрово сияла луна. Ничего нового.

На подоконнике стоял горшок с растением. Растение имело плотные листья с маслянистым блеском. Василий Александрович нежно сжал гладкий лист узловатыми пальцами.

Сколько тут стоял этот цветок? Старик забыл. Подарила дочь, высокая красивая женщина в сером пальто и угловатым перстнем на тонких, чужих пальцах.

Я уйду, а она будет вместо меня.

Нет, чушь это, одёрнул себя старик. Слюнявые глупости, елейные выдумки. Она это она, я это я. Разве будет она хранить в сердце то же, что и я?

Старик налил чая, сел за стол. В расписной вазочке лежало печенье “к кофе”. Василий Александрович подержал печенье в чае, сунул в рот целиком, медленно прожевал до сладкой кашицы, подул на чай и отхлебнул.

Когда-нибудь я поем печенье “к кофе” в последний раз, подумал старик. Сколько раз я жевал его и смотрел на стол в крошках не думая об этом.

В детстве песочное печенье начинало каждый день летних каникул. Васька мазал его солёным маслом и запивал сладким чаем.

В глазах повлажнело. Старик рассердился. Интересно, у всех людей самые добрые и тёплые воспоминания привязаны ко вкусу еды, пыльному запаху ковра или обжигающей ванне? Это, в конце концов, пошло. Василий Александрович отмахнулся от мыслей и вышел на балкон, выходивший во двор. Лаково блестели маленькие, будто игрушечные машины, припаркованные на детской площадке. Старик закурил. Зыбкий огонёк сигареты успокоил его.

Когда покупаешь ботинки, подумал Василий Александрович, они гибкие и живенько, пронзительно так скрипят. Потом пачкаются, разнашиваются, обрастают трещинами и рвутся от постоянного ношения.

Старик затушил сигарету и потрогал жилистое предплечье, словно пытаясь нащупать что-то в единстве костей, мяса и кожи. Я износился, понял он. Просто сшили меня из материала покрепче, чем замша, войлок или нубук, но я тоже стёрся и распустился на швах.

А что, что думают ботинки? Чем грезят? А я? Есть ли у меня оно… Как пощупать ворох разноцветных обрывков? Нет их, расползаются на нитки, стоит только пристальнее взглянуть… Вроде бы накатывает — а что, откуда?.. Запах её кожи, холод зимнего утра, смех друзей. Это что?..

Василий Александрович, сгорбившись, дошёл до кровати.

Запах её кожи, холод зимнего утра, терпкий кофе, горячее мясо в крупной соли у дымного костра. И я сам, бурливое нечто, гнездящееся в груди. Что это?..

Это скрип ботинок, тоскливо подумал Василий Александрович. Он есть, но это просто скрип, а всё что остаётся это износиться до предела, не зная даже, кто ботинки носил.

Василий Александрович вытянул ноги под холодным одеялом, укрылся до подбородка и заснул.