1
В подземелье крепости, дрожа, чадили факелы. В трепещущем свете, топоча крохотными лапками, сновали жирные наглые крысы. Катя Северина долгие часы смотрела на влажную, выщербленную стену подвала, сложенную из грубых камней. В мелькании теней на ней, ей уже чудились странные видения, волшебные звери и сказочные чудища. Тела она давно не чувствовала, только если пробовала пошевелиться — глухо отзывались впивающиеся в руки тугие веревки, которыми она была растянута на квадратной деревянной раме. От Кати осталась только голова, со свинцовой болью, сухим горлом и шершавым языком. Да еще бил в ноздри тяжелый запах ее собственной мочи.
Толстая дубовая дверь отворилась, скрипя ржавыми петлями. Она не могла видеть, кто вошел, только слышала цокот каблуков. Звук - будто коза бродила по валуну. Козочка словно приблизилась и остановилась. Катя оглянулась. Поймать нового мучителя она могла только краем глаза. Черная фуражка с серебряным черепом, острый подбородок, длинные волосы. Это могла быть только сама Хельга фон Дунаев. Проклятые фашисты, увидев, что партизанка никогда не признается под обычными побоями, послали к ней саму легендарную мастерицу пыток. Когда еще ее держали в общей камере, она успела услышать о ней истории, от которых стыла кровь. От Хельги почти никто не возвращался. Только одна молодая девушка-пилот Дуня, после двух недель в застенках, была брошена обратно к ним в темницу, как ненужное тряпье. Она больше не могла говорить. Все только смотрела целыми днями в узкое зарешеченное окно, да каждую ночь громко стонала во сне. Боевые подруги сжалились над ней и задушили ее, через несколько дней после возвращения в женский барак. Тогда они все вместе поклялись, что не простят фашистам этого преступления и будут ненавидеть их и бороться с ними до последней капли крови.
Но вот настал Катин черед. Что ж, все свои семнадцать лет она отдала Родине и Сталину, отдаст и жизнь, противостоя коричневой чуме. Она знала, что будет говорить и что делать. Не дожидаясь никаких вопрос, она сказала:
— Стреляй, фашистская гнида! Я все равно не скажу тебе где прячется партизан Гагашидзе!
Молчание за спиной. Только слышен скрип кожи. Наконец, Хельга проговорила:
— Да мы вроде бы и не ищем никакого Гагашидзе. Теперь будем искать. Спасибо за сотрудничество.
Горькие слезы стыда брызнули из глаз Ани. Что сказал бы Иосиф Виссарионович, если бы узнал о таком предательстве?! Наверное, ничего. Только по-отечески, разочарованно, покачал бы головой.
С гулким эхом, все лязгая железными подметками о каменный пол, Хельга обошла Аню и встала перед ней. Она была высокой, тонкой, в черной шинели и доходящих до бедер кожаных сапогах. Брезгливо сморщила красивый носик от дурного запаха.
—Nein, так не пойдет. — проговорила она тихо, и вслед за этим рявкнула, — Гюнтер!
Вошел еще один кровавый фашистский палач. Кате даже не нужно было оглядываться. Тупого, низколобого, с волосатыми руками и тяжелой походкой, похожего на медведя, Гюнтера она и так хорошо знала. Он обменялся с Хельгой несколькими фразами на ненавистном, лающем немецком языке. Вышел ненадолго, затем снова вернулся. Хельга отошла вбок. Вдруг Аню со спины окатило ведром ледяной воды. Проклятые захватчики, своими сапогами топчущие ее родную землю, думали такой мелочью сломить ее волю! Она могла только смеяться. Что эта вода русской девушке, которая с детства умывается снегом? Языком она поймала пару капель текущей по лицу влаги.
Фон Дунаев снова подошла вплотную к партизанке. Сняла толстую кожаную перчатку, взяла ее за подбородок, подняла голову. Катя попыталась сдуть упавшую на левый глаз мокрую прядь волос, чтобы горящим комсомольским взглядом обжечь эту империалистическую сволочь.
— Ты красивая, — с сожалением сказала Хельга, — жаль будет тебя ломать. Не запирайся. Передо мной еще никто не устоял. Скажешь сразу все, что нам нужно — у тебя будет отдельная чистая комната и вкусная еда.
Плюнуть ей в лицо не получилось — во рту было совершенно сухо. Но нацистская тварь заметила попытку, и отстранилась.
— Как хочешь. — разочарованно бросила она, со злостью согнув плеть которую держала в руках и ушла из поля зрения.
Послышался треск разрываемой ткани. Катя оголившейся спиной почувствовала подвальный холод. Свистнула замахивающаяся плеть. Прорвалась сквозь онемение красная молния боли. Девушка снова захохотала. Ну что такое этот кнут, для русской девушки, которую пьяный отец каждый день бил жердиной? Она запела “Интернационал”, только слегка сбиваясь на каждом очередном ударе.
Цепная сука фашизма взвизгнула от ярости, как кошка, со стуком отбросила плеть в сторону, бросилась на партизанку, неожиданно сильными руками обхватила ее стан, сжала, мешая дышать. Острыми зубками вцепилась ей в мочку уха, едва не откусив. Выпустив ухо девушки изо рта, Хельга горячо в него прошептала:
— Ja, молодец, хорошо держишься. Завтра снова увидимся.
Отпустила партизанку, подошла к двери в темницу, снова окликнула Гюнтера:
— Гюнтер, wein!
— Jawohl, mein kommandant! — отозвался тот, откуда-то издалека.
Скоро Гюнтер явился с бутылкой вина и бокалом, застав офицершу в задумчивом любовании красными пересекающимися полосами на спине врага Рейха. Фон Дунаев отбросила бокал, который разбился, жалобно тренькнув. Опрокинула в себя вино прямо из горлышка, одним махом выпив почти половину. Отдышалась, подошла к партизанке, показала ей бутылку:
— Хочешь пить?
Та только упорно смотрела прямо перед собой. Хельга отпила немного вина, припала своим ртом ко рту девушки. Та попыталась отвернуться, но мучительница, на время поставив бутылку на пол, зажала ее лицо своими холодными ладонями, не давая возможности двинуться. По их прижатым друг к другу подбородкам, потекла тонкая красная струйка. Губы у Хельги были сухие, потрескавшиеся, Катя хорошо чувствовала это своей нежной кожей. Сначала она пыталась сжать зубы, не раскрывать рот. Но воля к жизни ее тела оказалась сильнее принципов. Губы расступились, челюсти расслабились, и теплая змейка вина скользнула ей в рот. Хельга снова отхлебнула и снова по-птичьи напоила Катю. Так продолжалось, пока вино не кончилось. Наконец, фон Дунаев прижалась губами к ее щеке, полуобняв ее за талию, тихо сказала:
— Auf wiedersehen.
И вышла, забрав с собой бутылку. В коридоре послышались голоса. Через какое-то время дверь в камеру открылась, впуская Гюнтера. Он бросил на пол охапку ветоши, перерезал державшие Катю веревки, и вышел, звеня ключами, заперев дверь за собой. Не обращая внимания на горящую и колющую кровь, растекающуюся по телу, Катя повалилась на тряпье и мгновенно заснула.
2
Она проснулась от того, что неосторожным движением потревожила иссеченную спину. Осмотрелась вокруг. Факелы почти погласли, но в их свете видно было, что у двери стоит кружка с водой. Судя по крошкам рядом с ней, надзиратель оставил еще и кусок хлеба, но его растащили крысы. Время невозможно было определить в камере без окон. Жадно выпив воду, она села и стала ждать когда фон Дунаев вернется, чтобы снова истязать ее. Взгляд упал на оставленные по недосмотру куски веревок. А ведь это выход. Несколько недолгих минут мучений, и все Катины тайны умрут вместе с ней. Что эта мелочь, по сравнению с тем, что ей еще уготовано? Но нет, что-то ее все же останавливало. Девушка подняла руку к опухшей мочке уха, сначала легко коснулась пальцами, а потом сильно сжала. Застонала тихо. Да, еще не время ей умирать. Она не доставит фашистам такого удовольствия, не избавит их от необходимости самим марать руки. Пусть видят, что выращенные Сталиным комсомольцы не сдаются так просто.
После того как факелы давно погасли, а крысы все плотнее стали сжимать кольцо вокруг Кати, дверь открылась, впуская красновато-оранжевый неверный свет. Гюнтер толкнул створку спиной, вместе с другим фашистом он внес в камеру железное корыто с водой, над которой клубился пар. От напряжения у надзирателей надулись вены на шеях, натянулись мускулы. Они уронили ванну с грохотом, расплескав воду. Гюнтер вышел и вернулся, внес небольшой столик, долил смолы в закопченные воронки факелов и снова зажег их. Исчез за дверью, отчитался перед кем-то в коридоре. Хельга вошла широкими, марширующими шагами. Остановилась у столика, разложила на нем разных размеров щетки, расставила пузырьки.
— Раздевайся. — скомандовала она Кате. Увидев, что та не двигается, добавила — Не заставляй меня звать на помощь Гюнтера.
Нехотя, Катя покорилась. Очевидно, что произойдет дальше. В корыте — кипяток, в пузырьках — кислота. Щетки предназначены сдирать человеческую кожу. Теперь Катя ругала себя за проявленную трусость и слабость. Стоило все же повеситься, но теперь уже было поздно. Разве что броситься на мучительницу? Если повезет, то Хельга всадит в нее пулю и все кончится быстро. Но не хватало решимости. Может, когда начнется реальная боль, храбрость найдется.
Деревянной рукоятью плети, фон Дунаев провела по ложбинке между тяжелых, полных грудей партизанки, плотоядно улыбнулась, облизала губы.
— Залезай — сказала она и указала плетью на ванну.
Нерешительно, Катя переступила через бортик корыта. Зажмурилась, ожидая что кипяток ошпарит ее тонкую кожу. Но боли не было. Вода была просто горячей, особенно приятной после долгих дней подвального холода и сырости. Но от этого только стало страшнее. Ее бдительность пытаются усыпить. В любой момент может случится что-то ужасное, даже хуже, чем она могла себя представить. Нужно было оставаться начеку.
Мягко надавив на плечи девушки, Хельга заставила ее сесть, опуститься в ванну. Ладонью зачерпнула воду, вылила ее на голову Кате. Взяла один из пузырьков со столика, вылила из него пару капель густой жидкости себе на руку. До партизанки долетел нежный, цветочным аромат. Фон Дунаев погрузила пальцы в волосы девушки, начала мягко массировать. Жидкость пенилась, шипели в ней, лопаясь, крошечные пузырьки воздуха. Комья пены падали в воду, плыли по ней, постепенно растворяясь.
— Окунись.
Катя послушалась. Ушла в воду, помотала в ней головой, руками выжала из волос остатки мыла.
— Встань.
Намочив щетинки большой щетки, Хельга и на нее налила шампунь из того же пузырька. Широкими, круговыми движениями начала намыливать Катю, начиная с плечей и вниз, по груди, по животу, по бедрам, но не касаясь рубцов на спине.
— Ложись.
Маленькой, мягкой щеткой, она прошлась под водой по всему телу комсомолки, смахивая, стирая въевшуюся грязь, из под которой проступал бронзовый крестьянский загар. Вода стала заметно сереть.
— Вылезай.
Катя выступила из ванны, прямо в распахнутые объятия белого пушистого полотенца. Руками за махровой тканью Хельга долго, тщательно разминала все мускулы на теле девушки. Усадила партизанку на столик, третьей щеткой расчесывала ее длинные русые волосы, пока они не начали катиться шелковым водопадом. Наконец, открыла другой пузырек.
— Повернись.
И мягкими, как крылья бабочки, прикосновениями обработала Кате спину чем-то маслянистым, с резким хвойным и спиртовым запахом. Затем расстелила полотенце на каменном полу. Толкнула девушку вниз, так, чтобы она легла на него.
— А теперь, кровоточи для меня. — сказала нежно фон Дунаев и поставила тяжелый сапог на грудь партизанки. Надавила носком, для начала. Катя, которая до этого полулежала, опираясь на локти, бессильно упала. И стала любоваться тем, как скользят оранжевые пятна света по блестящей черной коже обильно смазанных салом сапог. Хельга вогнала ей в солнечное сплетение тонкий, острый каблук. Комсомолка застонала и выгнулась дугой.
3
Катя вздрогнула, когда почувствовала как цепкие пальцы сжали ей грудь. Но тут же успокоилась, почувствовав ставшую уже привычной щекотку меха по обнаженной спине. Хельга при первой же возможности сбрасывала неудобную мужскую форму, и надевала одну из своих меховых накидок, в которую комсомолке так приятно было зарываться после долгих истязаний.
— Прости… Не зажила еще?
На груди действительно еще оставались синяки после позавчерашней ночи, но Катя только покачала головой
— Нет, не в том дело, просто испугалась.
— Как же так? Моя партизанка ничего не должна бояться. — промурлыкала фон Дунаев, и легко куснула бесстрашную воительницу слева от шеи.
— Я твоя, но давно уж не партизанка.
— Тогда скажи мне, скажи это как я люблю.
Вскинув руку в салюте, Катя воскликнула:
— Heil, Хельга!
— Правильно. За то, что ты сегодня такая милая, мы попробуем кое-что новое. Мы же еще не играли с горячим воском?
Гюнтер перевернул страницу, дальнозорко держа книгу в вытянутой руке. Прислушался. Сквозь толстую дубовую дверь доносились приглушенные крики. “Еще, еще!”. Он плохо понимал по-русски, но с тех пор, как фройляйн фон Дунаев забрала упрямую русскую свинью к себе в личные покои, полные странных пыточных инструментов, назначение которых даже он не мог определеить, дело явно сдвинулось с мертвой точки. Вот и сейчас, она явно требовала какую-то информацию, необходимую для победы Рейха. Или это был не ее голос? Но что могла вот так требовать пленница? Нет, показалось, просто на этом уродливом языке все голоса звучат похоже, по-чужому.
Гюнтер подцепил вилкой толстую копченую колбаску, розовым языком слизнул текущие по ней капли горячего жира и отправил в рот, жадно обхватив ее толстыми губами.