А по ночам я люблю слушать звезды.
Словно пятьсот миллионов бубенцов…
Антуан де Сент-Экзюпери
Рассвет, словно пылинки золы, сметал последние звёзды с небосвода, и только недавно вспыхнувшее солнце проникало широкими лучами в комнату Фёдора, преломляясь, они застывали золотыми спицами и вонзались в него, отвлекая от течения грустных мыслей. Он медленно встал и опустил пепельного цвета непроницаемые занавески и мрак, только недавно его покинувший, снова вернул его в свои холодные объятия, и леденящим ужасом обдались в памяти воспоминания тех дней…
В один из немногих светлых осенних ночей когда его пронзительный плач, нарушавший кладбищенскую тишину, рвал горло на кровавые лоскутки, что даже мёртвым было неудобно от того, что они вот тут лежат и не могут утешить своего гостя, он сидел у ее могилы под сиянием такой же одинокой луны. В памяти прокручивались обрывки потерянного времени счастья и взаимной любви. Ему хотелось растворить хотя бы часть времени настоящего в тёплом забытьи летних вечеров тихой загородной усадьбы. Тревоги дня не облегчала ночь, а ночь, как день, томило его тоскою, и ни дорогие французские вина, ни прекрасные проститутки не могли унять печаль. Фёдор не мог перестать думать о ней, не мог перестать хотеть её. В то время он мастурбировал на её старые фотографии, но эти мёртвые слепки никогда не существовавшей реальности, эти снимки пытающиеся представить живым, то, что умерло в момент щелчка камеры, вызывали только еще большую грусть. А тщетные попытки найти похожую на ту прекрасную Вету, на этот прекрасный лепесток Нимфеи Альбы, только убеждали в её неповторимости и необратимости потери.
И тогда прервав свой плач глотком горькой водки, он зажег фонарик, и вспыхнувшая сбоку искра света распустилась прямо на его глазах волшебным цветком. Фёдор выкопал могилу, увидев ее белоснежную кожу, губы цвета небесной лазури, маленькую грудь, обвитую черным ажурным лифчиком, и тончайшие ножки, словно стебли розы, он вспомнил о всех чудесных ночах проведенных с нею. Жадно целуя ее нежные губы, ощущая этот забытый сладкий вкус, он поцелуями медленно спускался по ее телу, когда он снял штаны, член был уже крепок – чувство давно похороненное вместе с тем прекрасным гробиком из акации – и вонзив возбужденный член в зад мёртвой, он начал ее ебать. Он ебал её все время в своей усадьбе пока она совсем не истлела и начала испускать тлетворный запах смерти. И тогда заново похоронив свою любовь, Фёдор переключился на тёплую от жара ее сердца землю возле могилки, смутно напоминавшие те ощущения и любимую. На этой осемененной им месте выросли дивные райские цветы…
Когда он узнал о недавних научных открытиях позволявших возвращать мёртвых из крепких тисков небытия, чувство радости облило его исколотое болью сердце. Партия собиралась вернуть на земное царство из теплого сна вечности небесного Сталина, чтобы под его предводительством свершить праведный суд и построить страну небывалого и неведомого никому доселе счастья, а также знаменитых творцов искусства для прославления успехов государя. Но покрутив партийные винтики Фёдор добился внесения в этот славный список Веты Акатовы, верной дочери своей родины-матери, как светлый идеал гражданина страны советов, к которому все должны стремиться.
И только тогда он осознал какие прелести и возможности таятся в цивилизации будущего, когда Вета, та самая Вета, которую он знал и любил, а не ее тлеющий труп и не ее жалкие копии, а та самая Вета Акатова, его вечная любовь, чувства к которой сильнее смерти и иллюзии времени, надев перламутрового цвета ободок, потому что Фёдор ненавидит когда ее волосы падают в самые неподходящие моменты, сидела на коленочках перед ним, обхватив своими белёсыми маленькими ручками, ласково целовала его член. Он залил ей рот своей горячей густой спермой, которую Вета с жадностью проглотила, он ей напоминал вкус пломбира из далёкого детства, но не потому что она была стара, а потому что Фёдор, вырвав её из беззаботного розового царства в день тринадцатилетия, угостил её пломбиром в самую первую совместную ночь.
А затем Вета мастерски орудуя алым страпоном, цвета вечного огня коммунизма, занялась с ним сексом. И Фёдор тогда облизывая ее анус, изредка прерываясь на свою речь, говорил:
- Знаешь, ничего не стоят наши технологии, наши ебаные бомбы атомные и космические, блядь, корабли, если мы не можем воскресить любимых людей, отцов и матерей, девушек и парней… Вот нахуя нам этот прогресс, нахуя огни далёких звёзд, нахуя нам этот холодный космос, если они не могут подарить нам счастья? Счастья не на небесах, не на пыльной глади необжитых планет, а тут, тут, тут под землёй… Думаю, все-таки зря я тогда убил твоих родителей, пойми, они не хотели тебя отдавать, а нехуй блядь, препятствовать твёрдой воле партии… Я обязательно поручу воскресить их, тогда попрошу у них твоей руки, и мы закатим свадьбу на весь Кремль.
И эти осколки воспоминаний кровавым вихрем облетевшие стенки памяти, вызывавшие уже не грусть, а злость, теперь уже ничего не стояли. Она лежала перед ним, и лучи весеннего солнца, ускользнув от занавесок, переливались радугой на торчащем из ее горла ноже, на рукоятке которого сиял Ленин, она мёртвая, теперь уже по его собственной вине. Он был зол и кричал:
- Тупая ты пизда, почему ты не слушаешься меня, почему никогда не слушаешься, ааааааааааааааааааааааааааааааа, блядь, ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа, сука, сука, сука тупая, блядь, блядь, блядь, говорил же не называть меня папочкой, говорил же, говорил же? нет? блядь сотни раз!! сотни сука раз!! тупая ты блядь комсомолка. Нахуй тебя!! Чтобы черви съели, сука!!
Но выпив бутылку водки, и утопив в ней всю свою злость, он уже говорил:
- Ладно, похуй, полежишь тут у меня, поймешь свои ошибки, и заново тебя воскресим, благо, сейчас, сука, новый виток, говорят, собираются воскресить ёбаного предателя Троцкого для того, чтобы он предстал перед судом вечности и его четвертовали на площади Второй Великой Октябрьской Революции, а пока, извини, Веточка, любовь моя, я тебя выебу, да ты не против? хорошо
Соня Медничкина