С охоты Ману и Мартин вернулись затемно. Ноябрь еще не перевалил даже за середину, и День святого Мартина будет только завтра – но холода стояли уже совсем зимние. Когда к морозу прибавилась метель, Ману велел идти домой.
- Ближайшие дни будем есть крольчатину, - сказал он, постучав друг о друга совершенно заледеневшими тушками.
Мартин разочарованно вздохнул – он рассчитывал отпраздновать день своего святого тезки кабаньей вырезкой. Кролики уже как-то приелись. Но спорить с братом он не решился; да и мороз становился все сильнее.
Выбравшись из леса, братья с изумлением отметили, что их окраина Нойбурга – обычно сонная и тихая – совершенно переменилась. В окрестных домах горел свет, звучали голоса и лязганье металла. Особенно шумно было в гастхаусе у кривого Пауля – оттуда доносилась скрипка, иногда заглушаемая дружным пением.
Проходя мимо гастхауса, Ману увидел, как через улицу перебирается свояченица Пауля, Мария. Она, словно огромный скарабей в сине-белом платье, катила перед собой бочку с пивом.
- Эй, - закричал он, перекрикивая шум метели, - Мария! Что празднуете? Чего так шумно-то?
- Солдаты на постой встали, - пропыхтела Мария, - баварский полк пришел.
Братья понимающе переглянулись. О войне, начавшейся далеко в Праге, говорили уже год. Когда-нибудь она должна была добраться и до Нойбурга.
- Пока не страшно. Пострадали только пивные погреба Пауля, - озвучил общее мнение Мартин.
Ману кивнул.
- Человек есть то, чем он занят. Так что пусть уж лучше пьют.
Дом братьев стоял на отшибе, возле спуска к Мельничному ручью. Он достался от покойного отца, знатного печника, который сложил немало печей как Нойбурге, так и его окрестностях. Его, безусловно, лучшее творение сейчас стояло в их доме и отчаянно требовало растопки – мороз уже пробрался внутрь, затянув ледяной корочкой воду в умывальном тазике.
- Ну-ка, дуй за дровами, Мартин, - скомандовал Ману.
Мартин вернулся с охапкой дров и присел около печной дверцы. Его внимание привлекла пара стоптанных сапог, аккуратно стоявшая на железном листе у топки.
- Ману, а чья это обувка тут стоит? Твоя, что ли?
Брат оторвался от разделки кролика и подошел поближе.
- Да вроде не мои. Маловаты же. Может, забыл кто?
Мартин разочарованно отставил сапоги в сторону – ему они тоже оказались не впору – и, открыв печную дверцу, забросил туда первое полено. Из топки донесся гулкий шум, после чего деревяшка вылетела наружу и с хрустом впечаталась Мартину в лоб.
- … твою мать! Ману! Иди сюда! - закричал Мартин, растирая ушибленную голову.
- Excusez-moi; c'est une erreur de ma part! - раздалось из печи.
Держа в руках полуосвежеванного кролика, подошел Ману. Переводя взгляд с брата на печь и обратно, он пораженно спросил:
- Там что, кто-то сидит? Внутри?
Мартин ошеломленно молчал. Ману встал на четвереньки и попытался заглянуть в совершенно темную топку.
- Эй! Кто там?
Печка несколько раз чихнула, затем ответила, слегка коверкая слова и путая ударения.
- Прошу прощения! Я не хотел доставлять вам le dérangement… неудобства.
- Вы не хотели доставлять нам неудобств, поэтому забрались в печь? – медленно повторил Ману.
- В папину печь, - уточинил Мартин.
- Это недоразумение! Дом выглядел пустым, поэтому я…
Ману вздохнул.
- Не знаю, есть ли такая наука – не доставлять неудобств другим людям…
- Есть! – прервала его печь, - Она называется «этика».
- Так вот вы явно были последним учеником, - раздраженно продолжил Ману, - Вылезайте уже, черт побери! Мы собирались зажарить кролика, а не вас.
- Кстати, после того, что вы сделали с нашей печью, вы должны как минимум представиться, - добавил Мартин.
Из топки вновь донесся шум; в комнату посыпалась сажа.
- Un instant! – напряженно воскликнула печь, - Это не так просто… Меня зовут Рене, я служу в третьем полку герцога Баварского. Merde! Я, кажется, застрял…
- Восхитительно, брат! – проворчал Ману. – Война идет всего год, а баварцы уже оккупировали нашу печку. Как стремителен их герцог Макс!
- Я не баварец! Я француз! – запротестовал Рене.
- Можно было догадаться, - вздохнул Мартин. – Кто еще будет снимать сапоги перед тем, как залезть в печь?
- Послушайте, мсье Рене! - заорал Ману в топку, - Меня зовут Иммануил, моего брата зовут Мартин, и мы чертовски устали и хотим жрать. Без печи нам не приготовить ужин. Вылезайте, иначе вместо кролика мы поджарим вас.
- Кажется, французы – протестанты, - задумался Мартин, - так что это будет даже богоугодно. Говорят, у испанцев это называется октофер… окто.. что-то про октябрь, в общем.
- Аутодафе, - донеслось из топки, - От латинского actus fidei, сиречь «акт веры».
Ману встал, швырнул кролика в горшок и хлопнул в ладоши.
- Так, Мартин, неси огниво и солому. Если у чего-то есть название на латыни, это точно богоугодно. А про застрявших в печи протестантов в Писании ничего нет.
- Я католик! – испуганно заорал Рене, - И мои родители были католиками! Sancta Maria, sine labe originali concepta, ora pro nobis!
- Аминь, - кивнул Мартин.
- Что ж, теперь вы знаете, как выглядит чистилище. Экскурсия окончена, выбирайтесь. Страшный суд грядет, а мы все еще не ужинали, - сказал Ману.
- Я пытаюсь, - виновато ответил Рене. – У меня не получается ползти ногами вперед. Возможно, это противоестественно человеческой природе.
- Противоестественно – лечь спать без ужина, - отрезал Мартин.
- Не будь мое положение столь уязвимо, я бы поспорил с вами. Но я здесь словно Джордано Бруно на Кампо деи Фиори, а вы – как кардиналы Беллармино и Мадруццо. Maiori forsan cum timore sententiam…
- Мартин, солому, – скомандовал Ману.
- Не надо! Послушайте, я пытаюсь! Мне надо просто развернуться и смогу проползти к выходу. Но тут так тесно… Какой осел кладет такие узкие печи?
- Пожалуй, я и, правда, схожу за соломой, - задумчиво произнес Мартин.
- Je m'excuse! – нервно затараторил Рене, - У меня и в мыслях не было! Это прекрасная, просторная печь! Просто французы для нее и впрямь не годны. Очевидно, для немецких печей Господь сотворил какой-то другой народ.
- Тот, кто становится поленом, может ли потом жаловаться, что его сожгли? – спросил Ману, - Как вам это вообще в голову пришло, Рене? Во Франции что, нет печей?
- Или кроватей? – добавил Мартин.
Перемежая речь сдавленным кряхтением, Рене начал объяснять:
- Понимаете, я хоть и служу в полку, но я не солдат. Я записался в баварскую армию, чтобы посмотреть германские земли. Я был в Праге, в Ульме…
- А закончили в нашей печи, - засмеялся Ману, - Я всем говорю, что наш батюшка был лучшим печником в герцогстве, но никак не ожидал, что к его трудам потянутся паломники.
- Я просто искал место для уединения! – возмущенно ответил Рене, - Я пишу философский трактат, мне нужна тишина, а все эти солдаты слишком много пьют и орут! Так что я решил отойти в сторону и случайно увидел одинокий и пустой дом. Когда я зашел внутрь, я понял, что тут слишком холодно.
- Не знаю как во Франции, а у нас в Пфальц-Нойбурге в этом случае топят печь. Дровами. Обязательно расскажите своим землякам, Рене, – заметил Ману.
Рене шумно вздохнул. Из печи вновь посыпалась сажа.
- Я потерял свое Le Briquet … огниво. Но ваша печь была еще теплой, поэтому я решил просто залезть внутрь. Я очень боюсь холода, мне все время кажется, что обязательно подхвачу воспаление легких…
- Бояться могут только бесстрашные, - прокомментировал Мартин, покосившись на лежащие рядом кремень и кресало.
- Кроме того, тут внутри чудо как хорошо думается. Пока вы не пришли, я совершенно исчез! Точнее, исчез мир вокруг меня!
- Как это? - заинтересовано спросил Мартин. Беседа заинтересовала его настолько, что он отложил огниво в сторону и достал из сундука толстую тетрадь в черном переплете, в которую записывал услышанные и понравившиеся ему фразы. Пока что большую часть содержания тетради составляли сочные ругательства моравского купца Эдмунда, державшего лавку у третьей заставы.
- Ну, смотрите. Вы понимаете, что существуете, что вы есть в этом мире, только потому, что вы с ним взаимодействуете. Вы слышите мой голос или шум ветра за окном, вы видите эту комнату, эту печь. Вы можете провести рукой по столу и ощутить шершавую поверхность древесины. А что, если это лишь обман чувств? И что случится, если все это исчезнет?
- Останется ум, - заметил Ману, кромсая кролика, - И мужество им пользоваться.
- Именно это и произошло со мной, когда я оказался внутри вашей печи. Наш мир, каким мы его видим, может быть лишь иллюзией. Я же сейчас вижу лишь темноту – то есть не вижу ничего. Если не двигаться, то я не чувствую предметов вокруг. И пока вы не пришли, я не слышал ни одного звука. Что же делает меня – мной?
- Позыв в нужник? – предположил Мартин.
- А если и его нет? Есть только темнота и тишина, нет пространства, нет материи. Что же осталось от меня? Что есть я? И я понял: мысль. Я думаю, следовательно – существую!
- Учитывая, откуда вы вещаете, скорее – все-таки не существуете. Думающий бы в печь не полез, - сказал Ману, - Вы там скоро?
- Еще немного! Кстати, вы превратно понимаете эту фразу. Это не вывод, а констатация. «Я думаю, я существую». Поймите, раньше философия не использовала понятие мышления! Вопрос существования человека не подвергался сомнению! А мне удалось…
Рене не договорил – его перебил Мартин, неожиданно спросивший:
- А что вообще такое «философия»?
- Непростой вопрос, - помолчав, ответил Рене, - Могу сказать, что это важнейшая из наук. Она как печь… м-да, другие сравнения мне что-то в голову не приходят… печь, в которую швыряют мысли и которая награждает вас теплом идей.
Из топки раздался громкий треск, затем наружу высунулась перемазанная сажей голова. У Рене оказались длинные спутанные волосы, крупный нос и веселые черные глаза.
- Кажется, я порвал штаны, - смущенно произнес он.
- По-моему, вы только что доказали, что штаны – это обман чувств, так что невелика потеря. Дайте-ка руки, - потребовал Ману.
Голова гостя на мгновение исчезла; затем из топки появились испачканные черным руки. Упершись ногами в кирпичную стенку, братья крепко взяли Рене за запястья. Ману скомандовал:
- Раз, два, три – тяни!
Хруст раздираемого камзола заглушил протяжный вопль «Mon Dieu!». Рене, как пушечное ядро, вылетел из печки и приземлился возле стола. Мартин отложил свою черную тетрадь и принялся торопливо загружать дрова в печь.
Спросив разрешения, Рене подошел к умывальному тазику и начал яростно соскребать с лица и рук сажу. Какое-то время было слышно лишь его фырканье, плеск воды, да глухой стук поленьев, которые бросал в топку Мартин. Закончив с умыванием, гость неловко опустился на деревянный стул и обулся. Ману, только что поставивший на печь горшок с рубленой крольчатиной, вопросительно взглянул на него.
- Думаю, что через час будет готов ужин.
Рене замахал руками:
- Нет-нет, мне неловко злоупотреблять вашим гостеприимством еще дольше, - он обескураженно посмотрел на порванный рукав камзола, а затем начал хлопать себя по карманам. Мартин закончил укладывать дрова в печь, и теперь стучал огнивом над пучком соломы.
- Мой трактат… - пробормотал Рене, - Я, наверное, выронил его в вашей печке… Позвольте мне буквально на одну минуту…
Братья переглянулись. Мартин застучал кремешком в три раза быстрее.
- Даже не думайте, - сказал Ману, оттаскивая Рене подальше от топки, - Хотя да, вы же только что объяснили, что не можете… Короче, держитесь от нашей печки подальше.
За спиной Ману загудел огонь. Мартин захлопнул дверцу и, аккуратно закрыв ее на щеколду, встал рядом.
- Что ж…, - протянул Рене, не сводя взгляда с печи, - Конечно, это была незавершенная работа… Надеюсь, что сегодня вы согреете не только тела, но и разум.
- Обязательно, - заверил его Ману, подталкивая к выходу. – А трактат вы напишете новый. Назовете его «О различии печей к северу и югу от Дуная». В Ингольштадт обязательно съездите, там наш батюшка иезуитам печку ставил – говорят, огромную. Весь ваш полк поместится.
Выставив гостя на крыльцо, Ману коротко пожелал ему доброй ночи и захлопнул дверь.
- Bonne nuit, - вздохнул Рене. Метель закончилась, и улица была присыпана нежным ноябрьским снежком, на который с испачканного камзола сыпалась сажа. Рене подумал, что стал похож на грифель, которым проводят по бумажному листу. Он покинул квадрат просторного двора братьев и потянул свою грифельную линию вдоль уличной оси.
Через прорехи в штанах и камзоле начал вползать ночной холод. Рене поежился. Все же, в печке было уютно… Дыша в кулак, он зашагал в сторону гастхауса, откуда лилась неторопливая скрипичная мелодия. Она легла на мысли Рене, и тот незаметно для себя запел:
- René bat dans le poêle étroit …
Спустя полтора часа Ману, умиротворенный тушеной крольчатиной и кружкой горячего пива, вышел во двор. Справив важнейший вечерний ритуал, он по привычке посмотрел наверх. Ноябрьские тучи неожиданно разошлись, и сейчас над головой Ману искрилось звездное небо. В этот же момент со стороны гастхауса донесся знакомый голос, плавно выводящий под аккомпанемент скрипки:
- Бьется в тесной печурке Рене
Сквозь трубу в небо стелется ум
И дрова поют хором в огне:
«Кто не cogito, тот и не sum».